Гюстав Флобер - Простое сердце

На следующей неделе пришло известие о смерти г-на Буре, последовавшей где‑то в Нижней Бретани, в гостинице. Подтвердился и слух о его самоубийстве; возникли подозрения насчет его честности. Г-жа Обен проверила свои счета и сразу же обнаружила длинный ряд мошенничеств: растраты, тайные продажи лесов, фальшивые расписки и т. п. Кроме того, оказалось, что у него незаконнорожденный ребенок и что он «был в связи с какой‑то особой из Дозюле».

Все эти мерзости очень расстроили г-жу Обен. В марте 1853 года у нее вдруг появилась боль в груди; язык покрылся налетом, от пиявок легче не стало, и на девятый вечер она скончалась, семидесяти двух лет от роду.

Ее считали моложе, так как волосы у нее еще были темные; они гладкими прядями обрамляли ее бледное, изрытое оспой лицо. Мало кто пожалел о ней: в обращении она была отталкивающе надменна.

Фелисите оплакивала ее, как не оплакивают господ. То, что барыня умерла раньше нее, нарушало все ее представления, это казалось ей противоестественным, недопустимым, чудовищным.

Через десять дней (ровно столько времени потребовалось, чтобы примчаться из Безансона) прибыли наследники. Невестка перерыла ящики, отобрала часть мебели, остальную продала, затем они вернулись в свое ведомство косвенных налогов.

Кресло г-жи Обен, ее столик, грелка, восемь стульев — всего этого как не бывало! От гравюр остались на стенах только желтые квадраты. Наследники увезли и обе кроватки с тюфяками, а в стенном шкафу не оказалось ничего из вещей Виржини! Фелисите, убита — я горем, бродила из этажа в этаж.

На другой день на дверях появилось объявление; аптекарь прокричал ей в ухо, что дом продается.

Она пошатнулась, ей пришлось сесть.

Больше всего ее приводило в отчаяние, что надо будет noкинуть комнату, где бедному Лулу так удобно. Взгляд, полный тоски и тревоги, обращала она к нему, когда взывала о помощи к святому духу, и у нее вошло в привычку во время молитвы становиться на колени перед попугаем, как перед идолом. Порою солнечный свет, проникая через слуховое окно, ударял в его стеклянный глаз и отражался от него широким ярким лучом, приводившим ее в состояние восторга.

Она имела пенсию в триста восемьдесят франков, завещанную ей хозяйкой. Овощи ей давал огород. Всякой одежды ей хватило бы до конца дней, а на освещение она не тратила ничего, так как спать ложилась с наступлением сумерек.

Она совсем не бывала на улице, избегая проходить мимо лавки старьевщика, где было выставлено кое‑что из их мебели. С тех пор как ее чуть не задавили лошади, она волочила ногу; силы ее шли на убыль, и тетушка Симон, разорившаяся в своей бакалейной лавке, приходила теперь каждое утро колоть ей дрова и качать воду.

Зрение ее ослабело. Ставни сна не открывала. Прошло много лет. А дом никто не нанимал и не покупал.

Боясь, как бы ее не выгнали, Фелисите не просила о ремонте. Крыша прогнила; целую зиму на изголовье ее постели капало. После пасхи она стала кашлять кровью.

Тетка Симон позвала доктора. Фелисите захотела знать, что с ней такое, но она была глуха и расслышала только: «воспаление легких». Эти слова ей были знакомы, и она кротко ответила: «Ах! как у барыни», считая вполне естественным последовать за своей хозяйкой.

Приближался праздник тела господня.

Первый переносный алтарь устраивался всегда у подножия холма, второй — перед почтой, третий — примерно на середине улицы. По поводу него возникли споры, и в конце концов прихожанки выбрали деор г-жи Обен.

Стеснение в груди и жар усиливались. Фелисите сокрушалась, что не примет участия в устройстве алтаря. Если бы она хоть что‑нибудь могла на него положить! И тут она подумала о попугае. Соседки возразили, что это будет неприлично. Кюре, однако, дал согласие; и она была так счастлива, что попросила его после ее смерти принять Лулу, ее единственное сокровище.

Со вторника до субботы, кануна праздника, она кашляла особенно часто. Вечером лицо ее сморщилось, губы прилипли к деснам, началась рвота, а наутро, едва только рассвело, она просила позвать священника — ей стало очень плохо.

Во время соборования при ней находились три старушки. Потом она заявила, что ей надо поговорить с Фабю.

Он пришел, одетый по — воскресному, и ему было не по себе в этой зловещей обстановке.

— Простите меня, — сказала она, с усилием вытягивая руку, — я думала, что это вы его убили!

Что за вздор! Заподозрить в убийстве такого человека, как он! И он негодовал, уже готов был разбушеваться.