Ги Мопассан - Однажды вечером

Дела шли хорошо. Я был счастлив, очень счастлив.

И вот однажды, отправившись в три часа по делам, я, проходя по улице Сен — Ферсол, вдруг увидел выходившую из ворот женщину, до того похожую на мою жену фигурой, что я сразу сказал бы себе: «Это она!» — если бы час назад, перед моим уходом из магазина, она не жаловалась на головную боль. Женщина быстро шла впереди меня, не оборачиваясь, и я, удивленный и обеспокоенный, невольно последовал за ней.

Я говорил себе:

«Нет, это не она. Этого быть не может, ведь у нее мигрень Да и что ей делать в этом доме?»

Желая окончательно удостовериться, я ускорил шаг, чтобы догнать ее. Почувствовала ли она мое присутствие, угадала ли, узнала ли мою походку — не могу сказать, но только внезапно обернулась. Это была моя жена! Увидев меня, она сильно покраснела и, остановившись, сказала с улыбкой:

— Ах, это ты!

У меня сжалось сердце.

— Да. Ты все‑таки вышла? А твоя мигрень?

— Мне стало лучше, я вышла по делу.

— Куда?

— К Локоссаду на улицу Кассинели, сделать заказ на карандаши.

Она смотрела мне прямо в глаза. Краска с ее лица сбежала, теперь она слегка побледнела. Ее светлые, ясные глаза — о, эти глаза женщин! — казались такими правдивыми, но я смутно, мучительно чувствовал, что они лгут. Я стоял перед ней, более взволнованный, более смущенный, более потрясенный, чем она сама, не смея ничего подозревать, но вполне уверенный, что она лжет. Зачем? Этого я не знал.

Я только сказал ей:

— Ты хорошо сделала, что вышла, раз почувствовала себя лучше.

— Да, гораздо лучше.

— Ты идешь домой?

— Ну конечно.

Я оставил ее и пошел один. Что, собственно говоря, случилось? Глядя на нее, я подсознательно чувствовал, что она лжет, но теперь уже не мог этому поверить и, возвращаясь к обеду, уже упрекал себя в том, что хоть на минуту мог усомниться в ее искренности.

Ревновал ли ты когда‑нибудь? Да или нет? Ну, да все равно. Первая капля ревности упала на мое сердце — а капли эти огненные. Ни о чем определенном я не думал, ничего не предполагал, я знал только, что она солгала. Подумай! Каждый вечер, когда мы после ухода покупателей и приказчиков оставались наедине, то гуляя в хорошую погоду вдоль набережной, то сидя в ненастье у меня в кабинете, я ничего от нее не утаивал, я беззаветно открывал ей свою душу, потому что любил ее. Она была частью моей жизни, большей ее частью, всей моей радостью. В своих маленьких руках она держала мое бедное, плененное ею сердце, такое доверчивое и преданное.

В первые дни, эти дни сомнений и отчаяния, пока не усиливаются и не становятся определенными подозрения, я чувствовал себя подавленным, оцепеневшим, словно во мне гнездилась какая‑то болезнь. Меня все время знобило, действительно знобило, я не мог есть, я не мог спать.

Зачем она солгала? Что она делала в этом доме? Я зашел туда, пытаясь что‑либо разузнать, но ничего не нашел. Обойщик, живший в первом этаже, дал мне сведения о всех жильцах дома, но ничего такого, что навело бы меня на след, не было. На втором этаже жила акушерка, на третьем — портниха и маникюрша, на самом верху — два возчика с семьями.

Зачем она солгала? Ведь так просто было ей. сказать, что она заходила к портнихе или маникюрше. О, как мне хотелось расспросить и их! Я не сделал этого, боясь, что они ей передадут и она узнает о моих подозрениях.

Но ведь входила она в тот дом и скрыла это от меня.

Тут была какая‑то тайна. Иногда я воображал, что у нее были какие‑то похвальные побуждения, что она, быть может, втайне занималась благотворительностью, наводила какие‑то справки, и тогда я начинал упрекать себя за то, что подозревал ее. Разве не вправе каждый из нас иметь свои маленькие, невинные секреты, как бы вторую внутреннюю жизнь, в которой не. обязан никому отдавать отчета? Вправе ли мужчина только потому, что ему в спутницы дана молодая девушка, требовать, чтобы она о каждом своем поступке, о каждом помысле рано или поздно его осведомляла? Неужели слово брак означает отказ от всякой независимости, от всякой свободы? Разве не могло статься, что она ходила к портнихе, не сказав мне об этом, или оказывала помощь семье возчика? Разве не могло статься, что это посещение, даже вовсе не предосудительное, могло вызвать с моей стороны не выговор, но какое‑нибудь возражение? Она знала все мои слабости, о которых я сам не подозревал, и боялась, быть может, не упреков, но лишних разговоров. У нее были очень красивые руки, и у меня явилось предположение, что она втайне делает себе маникюр в этом доме, взятом мною на подозрение, но не хочет в этом признаться, боясь показаться расточительной. У нее во всем был заведен порядок, она была бережлива, предусматривала тысячу мелочей, как всякая экономная, опытная хозяйка. Признание, что она из кокетства тратит хоть и небольшие деньги, — так ей, возможно, казалось, — умалило бы ее в моих глазах. Ведь в женской душе очень много мелочных соображений и прирожденной изворотливости.