Жюль Валлес - Бакалавр-циркач

Таковы наши странствия.

Такова жизнь, которую я вел в течение четырех лет — сначала как любитель, как какой‑нибудь русский князь, сопровождающий наездницу, потом — чтобы заработать на хлеб и быть возле нее.

Я неминуемо должен был дойти до этого, и предсказать мое падение было нетрудно.

В путь я отправился с тысячей франков; их хватило на несколько месяцев. Наступил день, когда у меня остался один, последний, луидор.

Что делать?

До сих пор я еще не думал об этом.

Однако я вынужден был подумать об этом теперь.

Расстаться с ней, вернуться домой?.. Было еще не поздно.

Я сделал попытку: вечером, задыхаясь, я убежал в поле и прошагал два лье по направлению к дому…

Однако кольцо было запаяно крепко, а цепь прикована прямо к сердцу, и внезапно я остановился.

Я посмотрел туда, в сторону равнины, на белую дорогу, на зеленые деревья. Стоило мне пройти ночь, потом день, и завтра вечером я был бы в деревне, меня обняла бы старушка мать.

Но я вернулся!

Я вернулся на ярмарочную площадь и незаметно забрался в фургон, а утром я трусливо солгал что‑то, чтобы остаться. Кажется, я сказал, что гостиница переполнена или слишком дорога… Впрочем, Розита не особенно настаивала на объяснениях, и я водворился в балагане.

Поездка оказалась удачной: труппа Феррани имела успех, и нам удалось добавить к уже знакомым публике актерам новых феноменов, «достойных внимания». Моя бездеятельная любовь воспользовалась этим благополучием, и я стал жить вместе со всеми, питаясь объедками. Стыдясь есть этот незаработанный хлеб, я изобретал всевозможные способы расквитаться и принимал участие во всех работах: помогал по вечерам прибивать доски, натягивать парусину, втаскивать декорации.

Во время представления я забирался в фургон, делая вид, что читаю, и, пока Розита потела, подымая гири или увлекая в вальсе пожарных, я сидел там в полном оцепенении и, словно помешанный, отбивал худыми пальцами на темном брюхе барабана какие‑то мелодии, незнакомые и мне самому.

Но вот счастье изменило нам: дождь, ужасный дождь потопил удачу труппы в самом зародыше. Этот год вверг в нищету всех бродячих актеров, не имевших в запасе денег и времени. На ярмарочную площадь, где в то время мы стояли, бедствие обрушилось с особенной жестокостью, и наступил день, когда нам пришлось обменять ломовую лошадь, возившую наш фургон, на старую слепую клячу; несчастное животное могло идти только на поводу, но безропотно тащило нас по самым трудным дорогам.

Розита ничего не говорила. Быть может, она все еще считала себя богатой. Быть может, она испытывала стыд, жалость. Я не решался объяснить себе ее молчание.

Но вот однажды в соседнем балагане умер от голода ребенок — великан. Уже два дня обитатели того фургона ничего не еЛи, отдавая свою порцию этому человеку — животному, являвшемуся их последним оплотом, последней надеждой на заработок. Для того чтобы эта груда живого мяса могла продолжать жить, необходимо было кидать в нее, словно в пасть громадной печи, целые туши свежей говядины и шестифунтовые караваи хлеба. И когда денег на покупку хлеба и говядины не стало, этот колосс отдал богу то подобие души, какое у него было.

В труппе Розиты с ужасом встретили эту новость, и вечером, когда я сел за стол, уроды косо взглянули на меня.

Жалкий трус, я съедал их долю, их порции урезывались для того, чтобы я получал свою. Я выпивал последнюю каплю их вина.

Теперь надо было уходить!

Но было ли это возможно сейчас?

Уйти, как уходит пес, когда нет больше костей, когда наступил голод! Уйти после того, как она целый месяц поила и кормила меня, уйти, как неблагодарный, как презренный трус!

Я ке ушел, и даже сейчас, столько перестрадав оттого, что я не сделал этого, когда еще было время, я все‑таки не жалею о том, что остался. Это было бы возможно лишь в том случае, если б тяжкое бремя нужды не лежало на ней, а меня не давило еще более тяжкое бремя — благодарность. Полный отчаянья, я разрыдался, и звук моих рыданий привлек Розиту. Как ребенок, бросился я в ее объятия, прося у нее прощения, поверяя ей свою боль.

— Я знала, — сказала она и добавила с грустью: —Ты должен уехать к матери…

Слово «уехать», сорвавшееся с ее уст, не оттолкнуло, а лишь еЩе крепче привязало меня к ней. Словно утопающий за соломинку, я цеплялся за свою больную любовь и молил Розиту позволить мне остаться с ней.

Она сказала:

— Хорошо.

— Каким же образом? — спросил я.

— Есть одно средство, — сказала она.