Альфред Хейдок - Рассказы

В радостях я старухе в ноги поклонился и пообещал ей сейчас же в течение недели сарай срубить: мне что — что сейчас, что потом. Старуха сразу отмякла, давай сразу самовар ставить, яйцами меня угощать. Тут и Устя появилась — сияем все, как медные котлы…

Сарай рубить по вечерам мне Устя помогала: днем в колхозе работала. Эх, если бы так можно было рубить всю жизнь!.. Да, чуть не забыл — случай еще такой был. Уже постройка к концу подходила, как-то около обеда заходит ко мне на двор парень моих лет. Чернявый такой, с усиками, симпатичный. Васей Лешаковым звали. Как увидел меня, помрачнел весь — зверь-зверем — и говорит:

— Должон я с тобою смертным боем биться.

— По что так?

— За Устю.

Подумал, подумал я и говорю:

— Нельзя нам с тобою биться.

— Как так — нельзя?

Тут я его подвел к сараю, а у него углы еще не обпилены — одно бревнышко на полсажень наружу торчало. И спрашиваю:

— Сколько венцов вместе с тем бревнышком, что наружу торчит, до самого верху будет?

— Пять, — говорит.

— Ну, смотри! — Я подложил плечо под торчащий конец бревна, поднатужился и приподнял все пять венцов со стропилами. Когда опустил обратно, спрашиваю.

— Честно ли будет мне с тобой биться?

Опустил парень голову и пошёл. Только буркнул, уходя:

— Не человек, а домкрат.

Закончил я сарай и отправился домой. Расставаясь, не горевали — уходил, ведь, чтоб скорее вернуться. Только — не тут то было: до сегодняшнего дня ни Устя меня, ни я её не видел. И — по очень глупой причине. Дома, озорства ради, полез вместе с меньшим братишкой на кедр посмотреть, каковы в этом году шишки уродились. Да подломилась подо мною ветка, и полетел я вниз. Только в больнице в сознание пришел — сотрясение мозга и перелом ноги. Больше месяца прошло, пока я оказался в состоянии Усте письмо написать. И взялся это письмо на почту отнести мой же товарищ, с которым вместе лежали — его в тот день выписали. Он на сплаву заболел, а жил в городе — ему по пути. Сам же я лишь к первым заморозкам домой попал, и тут ждали меня два письма. Вскрыл первое попавшееся. Тот же товарищ пишет, что поручение моё не мог выполнить: по дороге его захватил такой дождь, что вымок до нитки и письмо моё в кашу превратилось. Пиши, говорит, другое, ежели там что-нибудь важное было…

Разорвал другой конверт. Пишет Устя:

«… Называла я тебя Ванюшей, целовала, миловала, а ты оказался Ванька-подлец. И ненавижу тебя, и хоть понесла от тебя — за Ваську Лешакова замуж вышла…»

Замолчал Иван Ефимич. Тихо стало так в комнате — всем было жалко этого погибшего счастья, вспыхнувшего, как сказочный цветок папоротника в Иванову ночь, лишь для того, чтобы тут же погаснуть. Тишину нарушил голос буфетчицы:

— И вовсе она не замуж вышла за Ваську Лешака, а просто, по злобе и отчаянию вам написала, чтоб уязвить вас в самое сердце.

— Ну, это ваше предположение — и только, — говорю я ей.

А буфетчица опять:

— Какое там предположение, когда она сама мне сказала.

— Что?! — Иван Ефимич вскочил, чуть не опрокинув стол. — Где вы могли с ней встречаться?

— А вы потише, не кричите. Мы с ней каждый день встречаемся. Всю жизнь мне рассказала.

Тут вмешался я.

— Скажите, — говорю буфетчице, — как её по фамилии и иное прочее. Может быть и Устя, да не та.

— Да как же не та, когда дочка её Лидочка вот как на отца походит! — и тычет пальцем через буфетную стойку прямо в лицо Ивану Ефимичу. — Устя по отцу Михайловна, по фамилии Селезнева.

Я вопросительно взглянул на Ивана Ефимича; только тот утвердительно мотнул головой, а сам буфетчице алюминиевую миску из-под супа протягивает и хриплым голосом говорит:

— Налейте мне в эту посудину водки.

— Не надо, — я ему говорю и, мягко устранив руку, усадил его обратно на стул. Он опять к буфетчице:

— Дай адрес.

А буфетчица ему:

— Какой тут адрес, когда она сейчас у нас на кухне посуду моет.

На этот раз стол, действительно, опрокинулся, когда Иван Ефимич снова вскочил. Но буфетчица его предупредила:

— И вовсе я не пущу вас сейчас в кухню. И вы такой, и она такая, а у нас там — посуда… Надо женщину сперва подготовить. — Она тяжело вздохнула при этом и ушла в кухню. Пробыла она там довольно долго, а когда вышла, сказала Ивану Ефимичу:

— Идите. Плачет. Теперь можно.

Он ушел, а тишину в комнате точно взорвало. Все заговорили и зашумели сразу. Какая-то девчонка выбежала из кухни — буфетчица куда-то её послала. Потом, недолго спустя, появилась Лидочка и, взволнованная, исчезла в задней двери. А потом все они появились в буфетной. Меня представили Устинье Михайловне, и я жадно вглядывался в её черты — не так-то много взяли годы у этого лица, так неотразимо когда-то пленившего молодого красноармейца Ванюшу. А Иван Ефимич то на неё взглянет, то на дочь и говорит: