Эмиль Золя - Истина

— Да, ребенокъ сидѣлъ одинъ въ своей комнаткѣ! Это былъ ангелъ. Я только что проводилъ ученика домой и, возвращаясь по пустынной площади, подошелъ къ окну и заглянулъ въ освѣщенную комнату. У меня не было никакого грѣховнаго побужденія, — я хотѣлъ только побранить ребенка, что онъ не закрылъ окна. Вы знаете, что я говорилъ съ нимъ, просилъ его показать мнѣ картины, хорошенькія, красивыя картинки, еще пропитанныя ладаномъ… Затѣмъ, затѣмъ дьяволъ смутилъ меня и заставилъ прыгнуть въ окно, чтобы ближе разсмотрѣть картинки; сердце мое уже забило тревогу, кровь бросилась въ голову и пламя ада бушевало въ моей груди. Минута была ужасная!

Весь народъ слушалъ, затаивъ дыханіе, охваченный ужасомъ передъ тою преступною тайною, которая открывалась во всей своей ужасающей низости. Всѣ невольно содрогались передъ картиной преступленія, съ которой срывалась послѣдняя завѣса. Маркъ стоялъ съ поблѣднѣвшимъ лицомъ: наконецъ вся правда выступала наружу послѣ столькихъ годовъ ужасной лжи, вся сцена преступленія являлась именно такою, какою онъ себѣ ее представлялъ; не спуская глазъ, смотрѣлъ онъ на гнуснаго преступника; Горгій, охваченный безумнымъ порывомъ, продолжалъ говорить все, безъ утайки.

— Да, ребенокъ сидѣлъ прелестный, со своею бѣлокурою головкой, вьющимися волосами. Онъ казался однимъ изъ тѣхъ ангельчиковъ, которые были изображены на картинкахъ; сквозь сорочку сквозило его крошечное тѣльце, искривленное горбомъ. Убить его! Развѣ мнѣ это приходило на умъ! Онъ былъ такой хорошенькій, я такъ его любилъ, что не тронулъ бы волоса на его головѣ! Но змѣй искушенія уже вкрался въ мою душу, — я ласкалъ ребенка нѣжными словами, еле прикасаясь къ его тѣлу… Я сѣлъ у стола, разсматривая картинки, и посадилъ ребенка къ себѣ на колѣни. Сперва онъ былъ вполнѣ довѣрчивъ и прижался ко мнѣ, но затѣмъ, когда мною овладѣлъ дьяволъ, онъ сталъ кричать, такъ ужасно кричать! Эти крики, — я ихъ слышу до сихъ поръ!

Съ Горгіемъ дѣлался настоящій припадокъ: лицо перекосилось, на губахъ выступила пѣна. Все тѣло вздрагивало и корчилось. Въ послѣднемъ порывѣ отчаянной рѣшимости онъ воскликнулъ:

— Нѣтъ, дѣло было не такъ, — это я нарочно прикрашиваю свое мерзкое злодѣяніе. Надо сказать все, все!

И онъ раскрылъ свое ужасное преступленіе съ такими отвратительными подробностями, отъ которыхъ волосы становились дыбомъ. Онъ разсказывалъ, какъ свалилъ ребенка на полъ, какъ истязалъ его, не скрывая ни единаго изъ своихъ противоестественныхъ побужденій. Онъ повѣдалъ о томъ ужасѣ, который охватилъ его, когда жертва его начала кричать; онъ долженъ былъ скрыть свое преступленіе; въ ушахъ у него шумѣло, и ему казалось, что онъ слышитъ топотъ жандармовъ, которые приближались, чтобы его схватить. Охваченный ужасомъ, онъ искалъ какой-нибудь предметъ, чтобы заткнуть ротъ своей жертвы, и, сунувъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда бумагу, которую и запихнулъ въ ротъ кричащаго ребенка, единственно съ цѣлью прекратить стоны, сводившіе его съ ума. Затѣмъ онъ совершилъ убійство, сдавивъ тоненькую шею ребенка своими сухими и костлявыми пальцами; они впились въ тѣло, точно петля, и оставили на немъ черныя кровавыя пятна.

— Да, я — грѣшникъ, я — животное, запачканное кровью этого младенца… Я бросился бѣжать, какъ сумасшедшій, оставивъ окно открытымъ настежь; это открытое окно доказываетъ, что мое преступленіе было не преднамѣренно, и что дьяволъ овладѣлъ мною внезапно. Теперь я все сказалъ; я покаялся передъ Богомъ и людьми!

На этотъ разъ слова Горгія до того взволновали толпу, что она разразилась громкими криками негодованія. Эти крики все усиливались, раздаваясь по всей площади, точно шумъ громадной волны, которая угрожала обрушиться на жалкаго грѣшника, все еще стоявшаго около рѣшетки. Эти крики оскорбляли его, какъ удары: «Смерть убійцѣ! Смерть гнусному злодѣю! Смерть за смерть! Пусть погибнетъ истребитель дѣтей!» Маркъ понялъ ту опасность, которая грозила этому человѣку: толпа требовала немедленнаго наказанія! Онъ испугался, что этотъ праздникъ мира и всеобщей солидарности обагрится кровью возмездія, и несчастный преступникъ будетъ растерзанъ у него на глазахъ. Онъ бросился впередъ, чтобы стащить Горгія съ рѣшетки; но тотъ не поддавался, не замѣчая опасности, увлеченный своею рѣчью, которую еще не кончилъ. Наконецъ, при помощи нѣсколькихъ здоровыхъ рукъ, ему удалось утащить его въ садъ и запереть за нимъ ворота. Еще минута промедленія — и все было бы кончено, потому что народная волна прибывала, охваченная негодованіемъ, и крѣпкія желѣзныя ворота скрипѣли подъ натискомъ толпы. Горгій, однако, не унимался; когда его внесли въ садъ, онъ вырвался изъ рукъ своихъ спасителей и опять подбѣжалъ къ рѣшеткѣ, но уже со стороны сада, и снова началъ кричать въ лицо народа, который вплотную подошелъ къ рѣшеткѣ. Онъ продолжалъ издѣваться надъ своими сообщниками, призывая на нихъ гнѣвъ Божій; онъ повторялъ, что они одни виноваты въ его преступленіи. «А вы, жалкіе звѣри! — кричалъ онъ толпѣ,- развѣ вы понимаете мои страданія! Вы всѣ угодите въ адъ, потому что оскорбляете меня, слугу церкви, пострадавшаго за чужіе грѣхи, но искупившаго свою вину». Народъ заглушалъ его слова дикимъ ревомъ; каменья начали летать по направленію сада, и рѣшетка, вѣроятно, не сдержала бы натиска возмущенной толпы, жаждавшей расправы съ этимъ злодѣемъ, еслибы Маркъ и его друзья не оттащили его опять отъ рѣшетки и не увели во дворъ, позади дома; оттуда, черезъ маленькую калитку, его вытолкали въ узенькій переулокъ, который вывелъ несчастнаго за городъ.