Ричард Райт - Сын Америки

Теперь, когда лед сломан, может быть, для него и другое возможно? Что ему помешает? Сидя за столом в ожидании завтрака, он чувствовал, что достиг чего-то такого, что долго не давалось ему. Все переменилось; теперь он знает, что ему делать. Суть в том, чтобы делать то же, что делают другие, жить точно так, как живут они, а когда никто не смотрит – поступать по-своему. И они никогда не узнают. В тихом существовании матери, брата и сестры он чувствовал какую-то упорную силу, бесформенное и неосознанное стремление к жизни без мыслей, ко всему мирному и привычному, к надежде, слепящей глаза. Он чувствовал, что они не хотят по-другому видеть жизнь; им нужна определенная картина мира; определенный образ жизни нравится им больше других, и ко всему тому, что не укладывается в его рамки, они слепы. Чужие поступки они замечают, только если эти поступки идут навстречу их желаниям. И все, что нужно, – это быть смелым, делать то, до чего не додуматься никому. Все вдруг представилось ему в виде одной властной и простой мысли: в каждом человеке живет огромная жажда веры, которая его ослепляет, и кто сумеет остаться зрячим там, где другие слепы, может получить все, чего захочет, и никогда не попадется. В самом деле: ну кому придет в голову, что он, загнанный, робкий чернокожий паренек, мог убить и сжечь богатую белую девушку, а потом спокойно сидеть за столом, дожидаясь завтрака? Ему стало почти весело.

Он сидел у стола, смотрел, как падает снег за окном, и многое становилось для него простым. Нет, теперь ему не надо прятаться за стеной или завесой; у него есть более верный способ чувствовать себя в безопасности, и более легкий. Прошлая ночь доказала это. Джан – слепой. Мэри была слепая. Мистер Долтон – слепой. И миссис Долтон тоже слепая; не только потому, что у нее глаза не видят. Биггер слегка улыбнулся. Миссис Долтон не знала, что Мэри умерла, когда стояла над ее кроватью в темной спальне. Она думала, что Мэри пьяна, потому что она привыкла, что Мэри возвращается домой пьяная. И миссис Долтон не знала, что он тут же, в комнате; это было последнее, что ей могло прийти в голову. Он негр, и при таких обстоятельствах она меньше всего могла помнить о нем. Биггер думал о том, как много есть людей, похожих на миссис Долтон, таких же слепых…

– На, ешь, Биггер, – сказала мать, ставя перед ним тарелку овсяной каши.

Он взялся за ложку; теперь, когда он продумал все, что случилось ночью, ему стало легче. Он чувствовал, что теперь сумеет владеть собой.

– А вы что же не едите? – спросил он оглядываясь.

– Ешь, ешь. Ты торопишься. Мы еще успеем, – сказала мать.

Ему не нужны были деньги: у него были те, которые он взял из сумочки Мэри; но он хотел получше замести следы.

– Мама, у тебя есть деньги?

– Совсем немножко, Биггер.

– Дай мне.

– Вот тебе полдоллара. У меня еще только доллар остается до среды.

Он положил бумажку в карман. Бэдди покончил с одеванием и сидел на краю постели. Он вдруг увидел Бэдди, увидел его как бы через Джана. Бэдди был какой-то бесхребетный, расплывчатый; глаза у него были незащищенные, и взгляд скользил только по поверхности вещей. Странно, что он раньше никогда этого не замечал. Бэдди тоже слепой. Вот он сидит тут и мечтает устроиться на такое же хорошее место, как у него, Биггера. Бэдди тоже кружит и кружит в привычной колее и ничего не видит. Костюм на нем сидит мешком, не так, как на Джане. Весь он какой-то растерянный, неприкаянный, в нем нет ни углов, ни острых граней; точно пузатый щенок. Он смотрел на Бэдди и вспоминал Джана и мистера Долтона, и ему чудилась в Бэдди какая-то неподвижность, ненужность, оторванность.

– Что это ты на меня как смотришь, Биггер?

– А?

– Смотришь, говорю, на меня как-то по-чудному.

– Не знаю. Задумался просто.

– О чем?

– Ни о чем.

Мать вошла в комнату, неся тарелки с кашей, и он увидел, какая и она тоже бесхребетная и бесформенная. Глаза у нее были тусклые, ввалившиеся, в темных кругах от давней усталости. Она двигалась медленно и всегда дотрагивалась до вещей, мимо которых проходила, точно ища опоры. Она волочила ноги по дощатому полу, на лице ее всегда было выражение напряженного усилия. Если ей нужно было посмотреть на что-нибудь, даже совсем близко, она всегда поворачивалась всем телом, вместо того чтобы просто перевести глаза. Казалось, будто она несет в себе тяжелый и неустойчивый груз и боится нарушить с трудом достигнутое равновесие.

– Ешь кашу, Биггер.

– Я ем.

Вера принесла себе тарелку и уселась напротив него. Хотя лицо ее было тоньше и нежнее, чем у матери, Биггер уже различал в нем первые признаки той же самой усталости. Какая разница между Верой и Мэри! Это чувствовалось даже в движении, которым Вера подносила ложку ко рту; каждым своим жестом она как будто оборонялась от жизни. Даже то, как она сидела, выдавало страх, вкоренившийся так глубоко, что он уже стал органической частью ее существа; еду она брала с тарелки крошечными кусочками, как будто боялась подавиться или слишком быстро все съесть.