Август Стриндберг: На круги своя

— Стало быть, ты и есть святой столпник Ботвид, великий живописец! Сущий скелет, святой Марк мне свидетель! Но какой же бесовский пес глодал эти кости?! Бедняга-то вроде как молится. А воздух у него тут будто в погребе. Ну-ка, распахнем окно!

Он выхватил шпагу и откинул крючья. Солнце, которое до сих пор пробивалось сквозь маленькие исчерна-зеленые стекла, теперь хлынуло внутрь и наполнило комнату светом и теплом, потому что снаружи было куда теплее!

Ботвид испуганно вскочил на ноги, потянулся за власяницею, однако незнакомец уже схватил ее кончиками пальцев и выбросил за окно.

— Мерёжам место в море! Что, парень, — продолжал он, — боишься меня? Я — Джакомо, по рождению Якоб, художник, недавно из Италии, и мне предстоит пройтись кистью по твоей Мадонне della Расе Mariae [5] Покоя Марии (смеш. итал. и лат.). , чтоб этим святошам-монахам вовсе глаз не сомкнуть.

Ботвид извинился и попросил незнакомого господина на минутку выйти — ему, дескать, надо одеться.

— Что такое? Мы, никак, стесняемся? А я-то аккурат хотел сменить белье, потому что целую ночь провел в седле и теперь весь мокрый как мышь. С твоего позволения, братец!

Засим он разделся донага и стал у открытого окна, купаясь в волнах дивного утреннего воздуха.

Ботвид не знал, что сказать, бесстыдство пришельца совершенно его сразило. Но он невольно залюбовался мощным телом, которое этак вот обнажилось у него на глазах. Сила, здоровье, молодость струились в этих голубых жилах, выступающих поверх мышц, что полностью укрывали костяк, образуя тут и там твердые желваки. Какая добродетельная юность, какой запас силы, какая свобода от искушений! — подумал Ботвид. А когда взглянул на собственные ноги, тощие, как у святого Варфоломея, устыдился этой насмешки над творением Божиим. Вскоре оба молодых человека оделись. Между тем время шло к полудню, так как Ботвид проспал. Когда они шагали мимо открытых дверей привратниковой кухни, Джакомо увидал девушку: она стояла у кухонной печи, зайца жарила на вертеле.

— Ба, до чего же хорошенькая! — воскликнул он.

Девушка обернулась. Джакомо послал ей воздушный поцелуй.

— Доброе утро, прекрасная Анна! — С этими словами он хотел было войти в кухню, но Ботвид удержал его и тихонько шепнул:

— Ее зовут Мария.

— Да не все ли равно, как их зовут, было бы за что взяться да на что посмотреть! А девчонка эта чертовски мила, надо ее написать!

Они пошли дальше, к монастырю. Их провели в церковь, куда с минуты на минуту придут настоятель и духовник, чтобы приветствовать вновь прибывшего художника.

Ботвид оставил башмаки возле двери и окропил себя святой водою. Джакомо не сделал ни того, ни другого. Он огляделся — своды величавые, а вот колоннам недостает стройности. У Христа на главном алтаре левое колено с изъяном и глаза таращатся в разные стороны.

Ботвид был как на иголках и без конца твердил, что Джакомо надобно говорить потише и не топать так громко, но тот не понимал его предостережений. Сновал по церкви и во всем примечал недочеты, кроме как в сводах, которые находил бесподобными.

Наконец появились настоятель и духовник. Джакомо смело шагнул им навстречу, пожал обоим руку. И, сотрясая церковь громовым голосом, произнес:

— Господин настоятель и вы, господин духовник, я счастлив свести с вами личное знакомство и предоставить в ваше распоряжение мое скромное искусство! Зовут меня Джакомо, и я прошу считать меня одним из вашей братии.

Монахи с ужасом переглянулись, но смолчали.

— Досточтимые отцы немы? — спросил Джакомо у Ботвида.

— Силы небесные, в святой обители картезианцев нельзя говорить вслух, — отвечал Ботвид, дрожа всем телом.

— Тут что же, вовсе не говорят?

— Нет, пишут! — И Ботвид протянул ему грифельную доску.

— Да, но я-то грамоте не разумею, — сказал Джакомо, — я только картины пишу.

После письменных переговоров меж святыми отцами и Ботвидом порешили, что Ботвид будет шепотом «переводить», и предложили Джакомо, прежде чем войти в часовню Марии, снять перевязь со шпагою.

Все условия были выполнены, и тогда дверцу часовни отворили. Монахи и Ботвид пали на колени для короткой молитвы, а Джакомо вошел внутрь.

Принудить художника говорить тихо оказалось невозможно, ибо и шепот его рокотал будто гром, и, прежде чем затеялась новая переписка, он уже поднялся на лестницу, взял кисть, обмакнул ее в краску и повел речь о картине:

— Это что же такое? Архангел Гавриил с женскою грудью! Долой ее! И лицо девичье! Гавриила надобно представлять себе старым хитрецом, ведь он еще в Ветхом Завете действовал, а тут у нас — Новый. Он будет бородатый! Возьмем-ка голландской сажи… вот так! — Он изобразил кистью длинную козлиную бороду. — Ба, еще и цветок в руке! Нет-нет-нет!