Перикл Ставров - На взмахе крыла

Да ознобом сведенный зевок…
И рассвет оковал, как зевота,
Захотел одолеть и не смог
Недопитой в стакане дремоты…

Захотел одолеть — и не смог…
Побледневшим, усталым рассыльным,
Что бормочет и валится с ног
От ночей беготни непосильной.

От ночей шаркотни невпопад…
И неловким, спросонок, движеньем
На картонные столики в ряд
Растасовывал синие тени.

Потолок, да окурок… плевок…
Вот зевота — от пыльных растений,
Вот и свет — неуклюжий комок
(Через час) голубых оперений.

Допивать, доживать, досыпать…
А рассвет ведь опять, как гримаса.
Если б можно до сути узнать
Умиранье четвертого часа.

Когда и дрема и покой
В ночном чаду истратятся
И разговор, как шар пустой
Отскакивая, катится

И шелуху огней в слова
Перетирают жернова…

И нет возможности понять
(В который раз — не сосчитать)
Глухого утра за ночной
Белесоватой пеленой

И остается — неземной
Звончайший шаг по мостовой.

Опустевшее время. Тревога поет,
Как пчела над полуденным зноем.
Разве время такое, что верен полет
Над прорвавшимся в мире покоем?

Корабли и дома. Ослепителен жест
Оловянно-белесого моря.
Захрустевший песок. И тяжелый, как крест,
Серый камень на вскинутом взгорье.

Одинокая мачта высоко-легка,
Черной лодки засмоленный гребень…
Разве время такое… И флагом — тоска,
Опоздавшею птицей на слепнущем небе.

День не такой, как все, сошедший гладко.
Но застревающий — без снов.
Высокая стена, крылатка
И слишком четкий стук шагов.

И так шагать — и волосы по ветру,
И руки врозь, и сердце начеку,
Бесчувственным отмеривая метром
Пустынную, последнюю тоску.

А за углом — и в судорге, и в муке
Рассвет — на день похож и непохож.
Какая странная, предутренняя скука —
Покорно голову укладывать под нож!

Излом угла — и за углом возочек,
Бессмысленный предвестник пустоты,
И утренний рассыпанный песочек —
Последние заметывать следы.

Уже дыханье ветра — лед,
И синева в сухих морщинах,
И снасти — только перелет
Над неразвергшейся пучиной.

И бурной ночи перерыв,
Уже как дрожь воспоминанья,
И флаг на мачте — вечный взрыв
Несмолкающего отчаяния.

А небо — голубым огнем
На неживой пергамент кожи…
Какой волны крутой подъем
В последний раз ему поможет?

Так тяжким накатом — нарывно и туго —
Сорвались и лопнули обручи стали.
Гроза обложила на с запада, с юга — и далее.
Осада,
И натиск по краю воскрылий,
И вздутого неба огромные лопасти
И треплются желтые флаги усилий
Над пропастью.

А к вечеру тише,
И шепот почти что не слышен,
И ночь на краю, у ограды
Неслышного прочего
Чернее отточена.

От туманности завес,
Сквозь горячих дней отраву
Прорывается небес
Приоткрытая застава.

(И в разгар пустой возни
В слишком черной стоков тени
Вниз по желобу скользить
Неурядицей скольжений.)

Это тоже может быть:
Неотвязный запах тленья
Перенять и перебить
Монотонностью падений.

И потом в туманный чад
Под дождя стеклянный ропот
Посылать холодный яд,
Челобитной слезный шепот.

Здесь все — (в последний раз) неясно,
И освещенье все нежней,
Как будто боли ежечасной
Дремоту одолеть трудней.

Здесь скука — в неизвестном чине,
И скукой осененный двор,
И выплывающий из сини
Неощутительный раствор.

И эту синь фонарных вышек,
И этот блеск торцовых ран
Приподнимает и колышет
Свинцовым вымпелом туман.

Он не мерцает, он не дышит,
Он задыхается во сне —
Он невозможней, чем афиша,
Что птицей бьется на стене.