Льюис Синклер - Энн Виккерс

Энн вручила дежурному свою официальную карточку и была любезно принята начальником тюрьмы. В коридоре по пути в его кабинет она на миг испытала приступ страха за Барни, уловив знакомую вонь дезинфекции, грубой пищи и блевотины, от которых она отвыкла в своей чистой Стайвесантской тюрьме.

Начальник, ее давний знакомый, был лучше своей тюрьмы. Они были единомышленниками и на всяческих конференциях вместе выступали против смертной казни, боролись за расширение категорий, подлежащих условному освобождению, требовали увеличения жалованья надзирателям за условно освобожденными и добивались лучшей постановки обучения в тюрьмах.

— Какой приятный сюрприз, доктор Виккерс! Хотите осмотреть наше заведение?

— Попозже — да, но сначала… Это, конечно, против правил, но мне хотелось бы поговорить с судьей Долфином наедине.

— Гм. Да, это против правил. Ему разрешено видеться с посторонними только в комнате для посетителей, но поскольку мы с вами старые боевые товарищи, я, пожалуй, сумею это устроить. Вы с ним повидаетесь здесь, у меня. Тем более что мне надо на полчаса отлучиться. Вам никто не помешает.

Она подумала: «А что известно начальнику?» — но подумала мельком, без всяких опасений. Одного в жизни она никогда не будет стыдиться — своей любви к Барни.

Начальник тюрьмы велел позвать Барни (у Энн невольно сжалось сердце, когда он сказал тюремщику: «Пришлите сюда номер 37 896») и оставил Энн одну, открыв дверь в контору, где работало человек шесть служащих из заключенных, одетых в уродливую печально-серую форму. Энн услышала, как открылась внутренняя дверь в соседней комнате, увидела, как служащие подняли головы, и до нее донеслись возгласы: «Э, да это мой симпатичный судья, сукин сын, засадил меня, а теперь и сам тут», «Доброе утро, ваше бесчестье», «Эй, братец, что-то ты теперь не похож на судью — совсем заправский бандит», — а кто-то сказал совсем благодушно: «Эх ты, ханжа несчастный!» Барни торопливо прошел в кабинет, опустив голову, не видя Энн. На нем было тоже что-то серое и мешковатое, он был небрит, грязные руки успели покрыться мозолями. Подняв голову, он вскрикнул от удивления.

— Мне ничего не сказали!

Он прикрыл дверь, постоял в нерешительности.

А затем она обняла его, он уронил голову ей на плечо, и они залепетали что-то бессвязное, охваченные восторгом и ужасом.

— Я буду тебя ждать, Барни, и рассказывать Мэту, что ты вернешься. Я заработаю как можно больше денег. Я приготовлю «Голову Пирата» к твоему возвращению, если только ты захочешь там обосноваться.

— Еще бы не захотеть! Но послушай, Энн: зачем нужен Мэту отец-мошенник?

— Но у него все равно уже есть отец-мошенник. И он вовсе не мошенник!

— Ну нет, самый настоящий. Я был как нельзя более виновен, по крайней мере формально, а человек, который мнит о себе так много, что желает занимать высокий пост и становится судьей, сенатором, хирургом или епископом, не имеет права даже на формальные ошибки. Я заслужил это. Слушай, что я тебе скажу!

Барни сел напротив нее. Больно было смотреть на его осунувшееся лицо, на грязные руки, когда-то мягкие и холеные, которыми он раньше гордился, но еще больнее было видеть, как робко он сидит на краешке стула. И он говорил не спокойно, как прежде, а чересчур горячо, как человек, который все это много раз передумал в одиночестве и жаждет высказать раньше, чем слушателю успеет наскучить.

— Мне кажется, я все равно вынес бы то же решение в деле о канализации, если бы они и не «выразили мне свое уважение», как они это назвали. Мне так кажется. И я кичился своим превосходством над другими судьями: никому не удавалось подкупить меня, чтобы я вынес решение, на мой взгляд, неправильное (а ты не представляешь себе, как часто делались такие попытки в нашу благословенную эпоху узаконенного жульничества). Никаким влиятельным бутлегерам не удавалось добиться, чтобы я отпустил афериста или убийцу или помешал комиссии по досрочному освобождению отправить назад в тюрьму человека, который воспользовался свободой, чтобы тут же вернуться к прежнему. Но теперь я знаю, что был наихудшим из слабовольных людей, так как занимал среднюю позицию и был готов на компромиссы. Не думай, что я стал высоконравственным, просто я теперь здраво смотрю на вещи. Я должен был стать либо законченным моралистом и отказываться даже от пятицентовой сигары, если тот, кто ее предлагает, хоть как-то причастен к делу, либо уж законченным мошенником и откровенно заявить, что в наши дни большинство занятий — от продажи зубной пасты до чтения проповедей по радио- строится на жульничестве и взятках и тот дурак, кто не берет все, что можно взять. Я не был ни тем, ни другим. Я был респектабелен и играл на бильярде с адвокатами крупных воротил, а спиртные напитки, как и многим безупречным гражданам, мне доставлял известный убийца. Я не был ни волком, ни волкодавом. Мое слабодушие и осторожность — вот что мне противно. Это я и намерен исправить, когда выйду отсюда. Я хочу стать либо настоящим мошенником, либо святым — насколько сын старика Мэта Долфина может быть святым. Если ты действительно будешь меня ждать (а я этого так хочу! Хотя ради тебя самой ты не должна этого делать! Но мне так нужно, чтобы ты ждала), то я попытаюсь сделаться святым. У тебя у самой есть к этому предрасположение, если бы не легкая склонность иметь незаконных детей, радость ты моя!