Элиза Ожешко - Хам

— Ну-ну! — изумлялась Ульяна. — Да неужто вы в них тут ходить будете! Никакой другой одежи у вас нет?

Франка полезла в карман и, развязав узелок носового платка, достала те несколько рублей, которые ей уплатили господа за последний месяц и которые она, живя в деревне, не успела истратить. Она стала просить Ульяну, чтобы та на эти деньги купила ей домотканые юбки, передники и простые, холщовые, но целые рубахи, — такие, как она сама носит.

— Купите, миленькая, золотая моя, брильянтовая! Купите, да? — ластилась она к Ульяне.

Ульяна, видимо, была в нерешимости. Она смущенно посмотрела на мужа, но, когда он утвердительно мигнул ей, сказала приветливо:

— Зачем покупать? У меня, слава богу, этого добра довольно. Я вам и так, без всяких денег, дам две юбки и полотна на рубаху.

И с улыбкой добавила:

— А потом, коли захотите, ткать вас научу, и вы сами наткете себе всего, что вам надобно.

Павел поднял маленького племянника и покачивал его на коленях. Все, кто был в избе, ушам своим не поверили, когда он стал весело насвистывать, — настолько это не вязалось с его обычной сдержанностью.

— Вот и хорошо, Ульянка, — промолвил он, ласково посмотрев на сестру. — Дай ей пока, что нужно, а там сочтемся. Не обижал я тебя раньше, не обижу и тут. А ткать и всему, что надо уметь бабе, ты ее научи. Она, видишь, с малолетства бедная сирота, и никто ее никогда добру да уму-разуму не учил. Теперь я буду учить. Учи и ты. Бог тебя за это наградит.

Ульяна, Филипп, Авдотья, даже озорной Данилко дружно закивали головами. Слово «сирота» нашло доступ ко всем сердцам. А Павел обнял невесту и поцеловал в черные лоснящиеся волосы.

Однако одежду, полученную от Ульяны (за нее Павел привел сестре из города славного рыжего теленка), Франка надела только недели через две после свадьбы. До тех пор она все оттягивала это переодевание, часто разгуливая по грязи деревенской улицы или по вспаханному полю в прюнелевых ботинках и городском платье с оборками. Но теперь уже делать было нечего: ботинки порвались, рубашки висели на ней лохмотьями, а истрепать платье вконец ей не хотелось: ведь жалованья, на которое она покупала себе обновки, она больше не получала. Что Павел будет их для нее покупать, ей и в голову не приходило, — настолько она не привыкла, чтобы ей помогали, и не вносила никаких расчетов в свои отношения с людьми. Она, напротив, сама отдавала людям, которые ей нравились, все, что имела, угощала их, ссужала деньгами.

Поэтому, хотя она знала, что Павел зарабатывает порядочно, и старая Марцеля давно уже нашептывала ей, что в хате под печкой закопан его отцом горшок с серебряными рублями, — Франка, не рассчитывая на деньги мужа, аккуратно сложила и убрала в сундук свое уже единственное городское платье, чтобы только в костел в нем ездить, и обновила, наконец, крестьянскую одежду. Надев грубые кожаные башмаки и домотканую полосатую юбку, накинув поверх холщовой рубахи цветастый ситцевый платок, она осмотрела себя, всплеснула руками и стала жалобно причитать:

— Вот я и мужичкой стала! Родной отец теперь меня не узнал бы, а мать, если бы на меня поглядела, перевернулась бы в могиле! Вот и конец Франке! Похоронили меня, зарыли навеки, и не будет уже для меня на свете другого житья, кроме мужицкого… А я его, этого мужицкого житья, никогда не знала и знать не хотела!

Закрыв лицо руками, она плакала громко, на всю хату. Этот взрыв отчаяния, после того как она все утро была очень весела, в первую минуту так удивил сидевшего тут же Павла, что он застыл на месте с открытым ртом. Но потом только усмехнулся и рукой махнул.

— Настоящий ребенок, ей-богу! Не поймешь иной раз, чему смеется, не поймешь, отчего плачет! Набили тебе голову вздором, а ты веришь и повторяешь. Уму-разуму никто не учил, а глупостям выучили, прости им господи! Походишь в этой одеже, так привыкнешь и поймешь: где бы ни жила — среди мужиков или среди панов, — а всегда целая рубаха лучше дырявой.

Он встал, сел рядом с Франкой и, обняв ее, привлек к себе.

— Ну, будет уж, будет… Успокойся! Не о чем тебе горевать!

Франка вдруг сразу перестала плакать, прильнула к нему всем телом и, обхватив руками его шею, стала жадно целовать его. Так человек, мучимый жаждой, пьет воду из родника и оторваться не может. Павел взял ее на руки и, как перышко, поднял до самого потолка. Его голубые глаза, всегда ясные и спокойные, вспыхнули и потемнели. Заливистый смех Франки и звуки поцелуев наполнили избу.

Через час оба сошли на берег Немана, сели в лодку и отплыли. И скоро можно было увидеть, как они на другом берегу закидывали удочки.