Элиза Ожешко: Хам

— Какая там душа! — сердито перебила Франка. — Все вздор! Когда помрет человек, его в земле черви съедят — и конец.

— Неправда! Есть и небеса и ад. И вечное спасение, и вечные муки. А если бы даже на том свете ничего и не было, все равно — в человеке есть что-то такое, что не хочет купаться в грехах, как, к примеру, тело — в луже. Велели бы тебе в лужу влезть и сидеть там по уши в грязи, — приятно тебе было бы? А душу-то свою ты в луже топишь! Ох, и жалко мне тебя, жалко твоей душеньки! Худо ей будет и на этом и на том свете. Знаешь что: бросай-ка ты свое беспутное житье. Что тебе за охота каждый раз в другом месте чужие углы собой вытирать, словно не человек ты, а тряпка? Ну, скажи сама! Странно мне это, потому что я так думаю — человеку всего лучше на одном месте жить. Сиди и ты на одном месте! Лучше уж все терпи, мучайся, а сиди. Стерпится — слюбится. Привыкнешь к людям, и они к тебе привыкнут, полюбят тебя. А на тех, что тебя в грех вводят, ты плюнь! Хорошего человека среди них, видно, ни одного нет: если бы был, так женился бы, коли девушка ради него стыд забыла. Что, у них ни капли совести и жалости нет? Плюнь ты на них, я тебе говорю, на эти веселые компании, что до греха доводят. Остепенись, живи честно — и душу спасешь, и легче тебе станет!

Он замолчал. И тогда Франка шепотом сказала:

— Первый раз в жизни встречаю такого человека! Ты кто — переодетый ксендз? Или, может, святой угодник? Чудеса!

Она расхохоталась и с кошачьей ловкостью вскочила с места.

— Ну, хватит разговоров этих! Как с вами ни хорошо, а мне домой пора: вечер на дворе. Господа скоро из города вернутся. Если у меня стол не будет накрыт к ужину и самовар не поставлен, такой поднимут шум и карканье, беда! Едем!

Отчалив от острова, белевшего во мраке, как снежная поляна на реке, и остро благоухавшего гвоздикой, они долго плыли в полном молчании. Над ними расстилалось звездное небо, и отражения звезд сияли в темной воде. Казалось даже странным, что Франка так долго молчит. Прикорнув на дне лодки, почти у ног сидевшего на узкой скамейке Павла, она не шевелилась, как будто уснула. Но ее ярко блестевшие глаза с каким-то ошеломленным выражением были неподвижно устремлены на едва видное в темноте лицо Павла. А он, низко опустив голову, молча греб, медленно погружая весло в воду и разбивая отражения звезд, которые роем золотых, сверкающих змеек разлетались вокруг. Лодка скользила вперед под неумолчное серебристое журчание, сладостную песню темных волн, что баюкает измученное тело и разбитую душу, навевая мирный сон, светлые грезы.

Когда на высоком берегу показались неподвижные и стройные силуэты деревьев вокруг дачи, голова Франки вдруг склонилась на колени к Павлу, из волос выпали белые гвоздики. Зашелестели тихие, быстрые слова:

— Ох, какой же ты хороший, какой милый, милый, милый! Такого доброго человека я никогда в жизни не встречала! И такой красивый да ласковый! Если бы ты моим дружком стал, ничего бы мне больше не надо… и никогда бы я от тебя не ушла, хотя бы мне смерть грозила! Если бы ты был на краю света, побежала бы я к тебе через леса и горы! Если бы легло между нами великое море, переплыла бы его!.. Оттого что ты такой добрый и так меня жалеешь! Никогда никто меня не жалел, все меня бросали, хоть иные и любили, — и больше всего обижали те, кто как будто любил. А ты меня ничем не обидел, ничего от меня не захотел и как отец родной со мной говорил, как самый верный друг! Награди тебя бог за все, милый ты мой, золотой, брильянтовый!

Она схватила руку Павла и прижала к губам. Словно горячая капля воска капнула ему на руку. Он нагнулся, взял в широкие ладони голову Франки и поцеловал ее в волосы. Под этим поцелуем она замерла, как обессиленная птица, задрожала вся. Но Павел быстро оторвал губы от ее волос и зашептал:

— Успокойся, дитятко! Тише, бедная ты моя, успокойся! Гляди, как звезды чудно светят на небе. Послушай, как вода поет! Я всю жизнь на эти звезды любуюсь и песню эту слушаю. А теперь и ты погляди, послушай — может, легче тебе станет. Может, и твоя душа, как моя, полюбит и это небо высокое, и эту чистую воду. Тише, тише, успокойся!

Он все еще держал ее голову в ладонях и, когда Франка вздыхала и крепче прижималась к его коленям, твердил:

— Ну, ну, успокойся, дитятко. Будет тебе, отдохни!

Потом опять взялся за весло и направил лодку к берегу. Едва она ударилась о песок, Франка вскочила и сказала шепотом:

— А когда свидимся, миленький мой? Когда опять свидимся?

Сняв с шеи свою желтую косынку, она утирала мокрое от слез лицо, а белые зубы уже сверкали в улыбке, кокетливой и манящей. Павел подумал и сказал: