Синклер Льюис - Главная улица

Но то, что она не могла блистать в среде этих насмешливых энтузиастов, не мешало ей гордиться ими и защищать их в воображаемых беседах с Кенникотом, который — она ясно слышала его голос — ворчал бы: «Это просто кучка болтунов — строят свои шалые теории, оторвались от жизни, сидят тут и жуют жвачку. У меня нет времени прислушиваться к их бредням; я работаю, чтобы скопить нам обоим немного денег на старость!»

Большинство приходивших в дом мужчин — все равно, офицеры или ненавидящие все военное радикалы — держались легко и непринужденно и в обращении с женщинами обходились без тех неуклюжих шуток, от которых Кэрол страдала в Гофер-Прери. Но, по-видимому, в деловитости они не уступали Сэмам Кларкам. Их не угнетает страх за свою репутацию, решила она, они не боятся провинциальных сплетен. Кенникот утверждал, что провинциалы грубы из-за бедности. «Мы не щеголи — миллионеры», — самодовольно заметил он. Но эти армейские и флотские офицеры, эти технические эксперты и организаторы всевозможных лиг были веселыми и приветливыми при годовом доходе в три-четыре тысячи, тогда как Кенникот, помимо своих земельных спекуляций, имел не меньше шести тысяч, а Сэм выгонял и восемь.

Не пришлось ей также убедиться в том, что многие из этой беззаботной породы умирали будто бы в богадельне. Наоборот, это учреждение существовало для людей вроде Кенникота, которые тратят пятьдесят лет на то, чтобы «отложить немного денег», а потом вдруг помещают эти деньги в сомнительные нефтяные акции.

Новые знакомые не находили ничего странного в том, что она считает Гофер-Прери слишком скучным и неряшливым. И думали так не только девушки, бежавшие от домашнего очага, но и сдержанные старые дамы, трагически лишившиеся уважаемых мужей и просторных старых домов, но умудрявшиеся находить утешение в своих маленьких квартирах и в чтении книг.

Но, кроме того, Кэрол узнала, что по сравнению с некоторыми другими городками Гофер-Прери был еще образцом красочности, продуманной планировки и глубочайшей мысли. Учительница, вместе с которой она снимала квартиру, как-то раз насмешливо, но с горечью описала ей один среднезападный городок при узловой станции. Городок был не меньше Гофер-Прери, но в нем не было ни газонов, ни деревьев, зато прямо по заваленной шлаком Главной улице проходили рельсы, и железнодорожные мастерские, посыпая прохожих сажей со всех карнизов и подъездов, неустанно извергали клубы жирного дыма.

Слышала она кое-что и о других городах: в одном поселке в прерии целыми днями гулял ветер, весенняя грязь доходила до двух футов глубины, а летом суховеи с песком сдирали с домов свежую краску, и цветы, кое — где выставленные в горшках, покрывались пылью; в фабричных поселках Новой Англии рабочие жили в бараках, ряды которых напоминали потоки застывшей лавы, в одном богатом земледельческом центре Нью-Джерси, неистово благочестивом, лежавшем в стороне от железной дороги, все дела вершили невероятно темные, неграмотные старики, которые заседали в бакалейной лавке и вспоминали Джеймса Блейна; в каком-то южном городке с магнолиями и белыми колоннами — что для Кэрол было несомненным признаком романтики — травили негров и пресмыкались перед «старыми семьями»; один западный горнозаводской поселок походил на злокачественную опухоль; в другом быстро растущем городе с парками, в котором работали искусные архитекторы, куда заезжали знаменитые пианисты и елейные лекторы, шла отчаянная борьба между рабочим союзом и ассоциацией фабрикантов, и даже в самых веселых современных домах не затихала ожесточенная травля еретиков.

Свиток, запечатлевший эту часть жизни Кэрол, читать нелегко. Строки неразборчивы и часто обрываются, концы строк загибаются вниз сбивчивыми каракулями; они то водянисто-голубые, то розовые, то тускло-серые от стертых карандашных пометок. Прочесть можно только отдельные строки.

Неудовлетворенные женщины находят утешение в сплетнях, слезах, туманных грезах епископальной церкви или в новых религиозных течениях. Кэрол не пряталась от действительности ни в одном из этих убежищ, но из гибкой и жизнерадостной она усилиями Гофер-Прери стала боязливой. Даже ее бегство было вызвано лишь кратковременной храбростью отчаяния. В Вашингтоне она не столько познакомилась с конторским делом и организацией рабочих союзов, сколько накопила новый запас смелости и того мягко-презрительного отношения к жизни, которое называется уравновешенностью. Когда она прикоснулась к проблемам, захватывающим в свой круг миллионы людей и десятки народов, Главная улица сократилась в ее представлении до своих действительных ничтожных размеров. Никогда больше ее не будет так подавлять та сила, которой она сама наделила всех Вайд, Блоссеров и вдов Богарт.