Шолом-Алейхем: Шимеле

И все же спустя полгода после смерти подруги его юности отец женился вторично.

Торговля его между тем все ухудшалась, дела со дня на день становились все плачевнее, а мои сестры тянулись вверх и росли, так что можно было уже всех их вести под венец в один и тот же день. И если шадхен приводил в наш дом молодого человека смотреть невесту, жених терялся, не зная, на какую ему раньше смотреть. Так и уходил он из нашего дома смущенный и растерянный, чтобы никогда больше не возвращаться.

Так было с первым, со вторым, с третьим, с четвертым...

Все это огорчало моего отца. Немало страданий причиняла ему новая его жена. Она пилила его, она грызла его, как червь. Она буквально уничтожала его. Кроме того, что она как мачеха мучила нас, она досаждала отцу, сокращала его жизнь всевозможными колкостями, часто напоминала ему о сыне-миллионере, который валяется в грязи или продает спички. Первое время отец не умел сдерживать себя; и мачехе доставалось по заслугам, но потом он свыкся со сварливой женой, смирился и на все ее шуточки не отвечал ни слова, не желая лишних ссор дома. Молча он нес свою горькую долю, поглядывая на стену, на которой висели две фотографии: Шимеле в своей турецкой феске с золотой кисточкой и «его» генерал с медалями на груди.

Поздравляем! Поздравляем! Мои две старшие сестры: Злата и Ентл, уже помолвлены. Вот они, их суженые, которые были предназначены небом моим сестрам еще за сорок дней до их рождения [9] ...за сорок дней до их рождения. - Согласно талмудической легенде, за сорок дней до рождения ребенка божий глас провозглашает имя того, с кем ему суждено сочетаться браком. .

Правду сказать, очень почтенные, приличные партии. Златин жених приказчик, подносчик в магазине, жених Ентл - музыкант.

- Ох, уж и пищу для разговоров дали нашим горожанам эти женихи. На дни, недели, даже на месяцы. Судачили о них на базаре, на улице, в синагоге, в бане и, простите за сравнение, - в нашем хедере. «Если бы девочки не были сиротами, если бы мать их была жива, они, конечно, не достались бы таким женихам». И хотя я тогда был еще ребенком, учеником хедера, эти разговоры глубоко ранили мое сердце. Когда пришло время составления «тноим» [10] Тноим - письменное соглашение при помолвке, в котором оговаривается сумма приданого, количество подарков и т. п. и я, празднично наряженный, сидел за столом, мне стало вдруг так не по себе, что я громко расплакался и никак не мог успокоиться.

- Что ты плачешь, сын мой? - начал успокаивать меня отец мягким, задушевным голосом. - Вот гляди, пряники и варенье на столе.

- Не хочу пряников, не хочу варенья!

- Что же ты кочешь?

- Отнесите его в кровать, он, верно, спать хочет, - подал голос молодой человек лет двадцати пяти с длинным носом и с большими потными и грязными руками.

- Уложите его в постель, он уснет, - добавил жених Ентл - музыкант, высокий парень с толстыми губами и всклокоченными волосами.

Услышав в свой адрес эти колкости и насмешки, я очень смутился. Мне стало ясно, что шутят они потому, что я сел за стол вместе со старшими. Не в силах больше сдерживать себя, я крикнул со злобой:

- Слуга! Трубач! - и, заплаканный, убежал из-за стола. С этого вечера стена холодной вражды стала между мной и этими двумя женихами. Едва они переступали порог нашего дома, как я убегал от них, как от чертей, куда глаза глядят, - в синагогу, к ребе в хедер, на городскую площадь, лишь бы их не видали мои глаза.

Страдания моего отца, его злобу и безысходную скорбь я могу представить себе лишь теперь, так как тогда я был еще совсем мал. С каждым днем он все больше старился, сутулился, а его сердце все больше наливалось печалью. Он постоянно стонал, вздыхал, худел и постепенно угасал, время от времени молча поглядывая на стену, на которой висели два портрета...

Жениха Златы отец еще кое-как терпел. Это был рабочий человек, жил своим трудом и держал себя достойно. Он придерживался моды: носил крахмальные рубашки, золотые запонки на воротнике, перчатки на невероятно большик ручищах. Мою сестру он очень, очень любил. Прямо как кот сметану. В субботу, в праздник или иногда вечером, когда был свободен от своего тяжелого труда, он, не сводя с нее глаз, не переставал любоваться ею. Отцу моему он не оказывал того почтения, какое положено, почти с ним не разговаривал (собственно, о чем он с ним мог разговаривать?). В доме он был чужим. Впрочем, отца это мало задевало, - ведь он не мешал ему размышлять и давал возможность молча глядеть на то место, где висели фотографии Шимеле в турецкой феске с кисточкой и «его» генерала с медалями на груди.