Михаил Булгаков: Театральный роман (Сборник)

В августе пьеса была уже закончена, а в сентябре завязались отношения с другим театром, выросшим из студии МХАТа – театром им. Вахтангова. С ним Булгаков заключил договор на пьесу «Зойкина квартира». В январе 1926 года эта пьеса была единогласно принята к постановке. В это время был заключен договор и с Камерным театром на пьесу «Багровый остров».

Во МХАТе после двойственных оценок Луначарским – то «не вижу препятствий к постановке», то «пошлая пьеса» – и некоторых переделок приступили к репетициям. Одновременно был заключен договор на еще одну пьесу – «Собачье сердце». К этому времени булгаковскую прозу перестали публиковать вообще – раз и навсегда (по крайней мере, при жизни автора).

Лето 1926 года ушло у Булгакова на лихорадочные переделки «Белой гвардии» и «Зойкиной квартиры». На основании предварительного просмотра представители Главреперткома заявили, что пьеса «представляет собой сплошную апологию белогвардейцев». Потянулись бесконечные генеральные репетиции пьесы, переименованной в «Дни Турбиных», на которых решался и никак не мог решиться вопрос: разрешат – не разрешат?

2 октября прошла публичная генеральная репетиция пьесы. Появление на сцене офицеров часть молодежи встретила свистом, но в целом публика была настроена сочувственно. Вечером того же дня спектакль активно обсуждался на диспуте «Театральная политика Советской власти», проходившем в Коммунистической академии.

С докладом на диспуте выступил нарком просвещения Анатолий Луначарский. Часть доклада была посвящена пьесе «Дни Турбиных». Луначарский считал, что пьесу ставить можно: ее идеология сомнительна, но для нас неопасна – наш желудок может переварить и острую пищу. «Автор пьесы Булгаков, – говорил нарком, – приятно щекочет обывателя за правую пятку». Или вот Булгаков рыдал над смертью офицера, а Луначарский возражал: «Офицеру должна быть офицерья смерть». Самого автора пьесы Луначарский невзначай охарактеризовал как человека, которому «нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля...»

Докладчику категорически возразил критик Орлинский: показывать зрителям пьесу недопустимо, потому что это «политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины».

Выступил на диспуте и Владимир Маяковский. По его мнению, появление этой пьесы в репертуаре МХАТа было совсем не случайным: «начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили „Белой гвардией“. Он категорически высказался против запрещения пьесы и предложил решить проблему в свойственном ему хулиганском стиле: „Давайте я вам поставлю срыв этой пьесы – меня не выведут. 200 человек будут свистеть, а сорвем, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся... Если на всех составлять протоколы, кто свистит, то введите протоколы и на тех, кто аплодирует“.

5 октября состоялась премьера «Дней Турбиных». Атмосфера в зале царила исключительная, совершенно непохожая на другие премьеры. Люди сидели, словно заколдованные, во время представления случались обмороки, и потому у подъезда театра едва ли не дежурила «Скорая помощь». В этом не было ничего удивительного – со времени окончания гражданской войны минуло чуть больше пяти лет, и у многих зрителей братья, мужья, отцы тоже были офицеры – погибшие, эмигрировавшие, пропавшие без вести, уже сосланные или еще скрывающиеся.

14 октября в «Комсомольской правде» появилось открытое письмо поэта Александра Безыменского. В письме сообщалось, что брат поэта, Бенедикт Безыменский, был убит в киевской тюрьме в 1918-м при владычестве гетмана Скоропадского и... почему-то Алексеев Турбиных. «Я не увидел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете... Я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». Далее автор письма заявлял, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата».

И началось. На недостаток рецензий Булгаков пожаловаться не смог бы при всем желании. Советские критики словно соревновались в языковых нелепостях и демонстрации собственного бескультурья – о воспитанности в данном случае говорить было бы просто нелепо.

«Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (М. Загорский).