Шолом Алейхем - Стемпеню

– Что ты мелешь, Мойше-Мендл, - говорит мать. - Раздевайся и спать ложись.

– Пропади они пропадом! Ну и здорово же напились! Берл-Менаше, ха-ха-ха!

– Бог с тобой, Мойше-Мендл, что за вздор ты несешь! - воскликнула Двося-Малка, зажигая спичку.

– Разве вы не видите, свекровь, что он пьян как стелька? Зажгите, пожалуйста, свечку, не то он себе нос расшибет.

– Бррр!.. Еще рюмочку!.. Ну их ко всем чертям!

Бормоча под нос что-то невнятное, Мойше-Мендл повалился на кровать, и тотчас послышался его оглушительный храп. Заснула и Двося-Малка. Детишки давно уже почили сном. Со всех сторон раздаются свист и храп. Все сладко спят в этом доме. Одна Рохеле никак не может уснуть. Не спится, хоть что хочешь делай! В окно светит луна. Длинная бледная полоса света падает на кровать, на которой лежит, разметавшись во сне, Мойше-Мендл. Рот у него широко открыт, голова запрокинута, шея вытянута, и из нее выпирает уродливый острый кадык. Глядеть тошно!

Рохеле, не хочет смотреть и все же смотрит. Никогда еще муж не казался ей таким противным, как теперь, в эту ночь. Невольно она сравнивает его с другим - с этим повесой Стемпеню. Неужели это тот самый Мойше-Мендл, еще совсем недавно ее жених, белолицый и красивый, с приветливой улыбкой на устах, с живыми глазами? Куда девались его стройная фигура, приятные манеры, остроумие? Да неужто же это тот самый Мойше-Мендл?

И снова Рохеле невольно сравнивает мужа с другим - со Стемпеню.

Прочь, прочь, греховные мысли! Не смущайте душу добропорядочной женщины!

На следующий день после венчания, когда посыльная из синагоги Хьена явилась к Двосе-Малке с сообщением, что мать невесты, сама невеста, ее жених и все сватья приглашают Двосю-Малку и ее семью на торжественный обед, Рохеле уже была повязана и разодета по последней моде местного дамского портного Довида-Механика. На ней было шелковое платье небесно-голубого цвета с белыми кружевами и широкими рукавами, какие тогда носили в Мазеповке, где мода обычно запаздывает на несколько лет. Сквозь накинутый на голову ажурный шелковый платок просвечивали повойник и косы... правда, чужие косы; ее собственные белокурые волосы уже давно острижены, запрятаны от людских глаз навсегда, навеки. Затем она нацепила на себя, как водится, весь набор приличествующих случаю украшений: несколько ниток жемчуга, длинную золотую цепочку, брошь, браслеты, перстни, серьги.

Принаряженная, сидела Рохеле в своей комнате, где Мойше-Мендл еще лежал все в той же позе, как и вчера, с выпирающим кадыком, и, открыв широко рот, неистово храпел.

"Какая огромная разница между Мойше-Мендлом-женихом и Мойше-Мендлом-мужем!-думала Рохеле. - Тот Мойше-Мендл был так привлекателен, глаза его блестели, как венчальные свечи, голос звучал неясно, и во всем он был мил. А этот? Какая нелепая долговязая фигура! Грудь - узкая, спина сутулая! А на щеках высыпала реденькая рыжая бородка. Откуда взялась у Мойше-Мендла этакая козлиная бородка?"

И невольно мысли ее снова и снова возвращаются к тому шалопаю, чей образ всю ночь не давал ей заснуть.

"Вот не было печали! - продолжает размышлять Рохеле. - Нет, я сама виновата, сама, сама! Новая напасть на мою голову - Стемпеню! И с чего это я вдруг разговорилась с музыкантом? Фи, стыд какой! Что сказали бы люди, если бы заметили, как я стою и разговариваю с ним? Хорошо, что вокруг был такой ералаш... А что бы сказал Мойше-Мендл?"

С ласковой улыбкой подошла она к постели мужа, склонилась к его изголовью и окликнула по имени. Мойше-Мендл открыл свои серые глаза и долго глядел на жену непонимающим взглядом.

– Мойше-Мендл! - повторила Рохеле, склонясь над ним еще ниже.-Не узнаешь меня, что ли, Мойше-Мендл? Чего ты на меня так смотришь? Очень уж, видно, понравилась я тебе?

– Оставь меня в покое!.. Спать хочу! - И, повернувшись лицом к стене, Мойше-Мендл снова неистово захрапел.