Шолом Алейхем: Юла

У Песахьи есть время. Над ним не каплет. Потихоньку, не торопясь, развязывает он мешок и выкладывает весь свой магазин: большие и маленькие библии, мужские и женские молитвенники, псалмы, своды законов…

Мне кажется, что это никогда не кончится – неисчерпаемый источник, бездонный колодец! Но вот, наконец, извлечены и маленькие книжки, и среди них сверкнул всезнайчик.

– Это и всего? – удивляется мама. – Такой малюсенький?

– Малюсенький, – говорит Песахья, – стоит дороже большусенького.

– Сколько же вы хотите за эту козявочку, да не накажет меня бог за такие слова?

– Молитвенник вы называете «козявочкой»? – говорит Песахья и потихоньку забирает у нее из рук всезнайчик, а у меня обрывается сердце.

– Ну, так скажите же, скажите, что он стоит! – просит мама. Но Песахье некуда спешить, и он отвечает нараспев:

– Что стоит молитвенник? Ох, и стоит, и стоит… Боюсь, он вам не по карману.

Мама проклинает врагов своих, сулит им все двадцать два несчастья и велит Песахье сказать цену.

Тот называет цену, и мама не отвечает ему, она направляется к двери и говорит мне:

– Пойдем, нам здесь нечего делать. Разве ты не знаешь, что реб Песахья любят запрашивать?

С горечью в сердце следую я за мамой, но во мне еще теплится надежда: может быть, бог смилуется надо мной и Песахья возвратит нас. Но Песахья не такой человек. Он знает, что мы и сами вернемся, и он прав, – мы действительно возвращаемся. Мама просит его, чтобы он назвал цену по-человечески. Но Песахья не трогается с места, он смотрит в потолок, белое бельмо на его глазу блестит, мы снова уходим и снова возвращаемся.

– Нехороший человек этот Песахья! – говорила мне потом мама. – Так бы я и купила у него молитвенник! Шутка ли, какая цена! Жаль, честное слово, эти деньги пригодились бы на плату за обучение. Ну, ладно, ничего. Завтра годовщина смерти отца. Ты будешь читать поминальную молитву, и я хотела тебя потешить. Но ты тоже утешь меня, сынок, и обещай, что хоть молиться будешь честно каждый день.

Так ли усердно молился я, как обещал, или нет – об этом мы говорить не будем. Но молитвенничек я любил всей душой. Представьте себе, я даже спал с ним, хотя, как вы знаете, это запрещено. Весь хедер завидовал мне, и я берег свое сокровище как зеницу ока. А теперь, в эту хануку, я сам, горе мне, собственными руками отнес молитвенничек сыну столяра Мойше, который давно зарился на него, и пришлось еще упрашивать мальчишку… Почти даром отдал я свой маленький молитвенничек! Ох, молитвенник, молитвенник! Стоит мне только вспомнить о нем, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда; сбыл, продал, и для чего, для кого? Для Бени. Чтобы Беня мог выиграть у меня еще несколько копеек. Но чем виноват Беня, что ему так везет в игре?

– Для того и юла, – утешает меня Беня и кладет себе в карман последние мои гроши. – Если бы тебе везло, как везет мне, ты бы выиграл. Везет мне – выигрываю я.

Щечки у Бени горят, в комнате светло и тепло, на столе стоит серебряная ханукальная лампада с красивой свечой, заправленная хорошим маслом, и в доме у Бени всего вдоволь, из кухни доносится запах свежего, только что растопленного гусиного сала.

– У нас сегодня пекут оладьи, – сообщает мне Беня радостную весть, когда я уже стою у дверей и у меня от голода подводит живот.

И я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там маму, которая только что пришла из лавки и греется у печки. Нос у нее красный, руки тоже красные и опухшие, она продрогла насквозь. Мама видит меня, и лицо ее сияет.

– Из синагоги?

– Из синагоги, – лгу я ей.

– Читал вечернюю молитву?

– Читал вечернюю молитву, – лгу я снова.

– Согреешься, сынок, и благословишь ханукальные свечи. Сегодня уже последний день хануки.

Конечно, если бы у человека были одни только неприятности, ни капли радости, ни крупицы счастья, он бы, определенно, не смог этого вынести и покончил бы с собой. Я имею в виду мою маму, бедную вдову, которая маялась день и кочь, недоедала, недосыпала, и только из-за меня, только для меня. Разве она не заслуживала немного радости? Каждый человек понимает слово «радость» по-своему.

Моей маме ничто на свете не могло доставить большую радость, чем когда в субботу и в праздники я произносил для нее молитву над едой, освящал для нее пасхальную трапезу, а в хануку благословлял для нее ханукальные свечи. Над чем молитва – над вином или над пивом; какая трапеза – гусиные шейки или просто кусочек мацы с водой; какие ханукальные свечи – в серебряной лампаде или воткнутые в разрезанную картофелину, – честное слово, дело не в вине, не в гусиных шейках и не в серебре, суть совсем в другом: суть в том, как произносится молитва над едой, как справляется трапеза, как благословляют ханукальные свечи. Впрочем, к чему слова, что тут долго толковать, – достаточно, когда я совершаю благословение, понаблюдать за лицом моей матери, – как все оно озаряется улыбкой, сияет, светится. Это и есть настоящая радость, подлинное счастье. Я наклоняюсь над разрезанной картофелиной и нараспев произношу благословение; я читаю, а моя мама тем же напевом тихо повторяет за мной слово за словом. Я читаю, а мама смотрит на меня и шевелит губами, и я знаю, о чем она в это время думает. «Совсем он! – думает мама. – Как две капли воды, долгие годы ему!» И я чувствую, что заслуживаю быть растерзанным на куски, словно эта картофелина. Как я мог обмануть маму, и так некрасиво обмануть! Продал маленький молитвенник и деньги проиграл в юлу! Продал, продал, все продал!