Исаак Башевис-Зингер: Семья Мускат

Покосившуюся церковь на Гжибовской площади, напротив дома реб Мешулама Муската, превратили в госпиталь, где за ранеными ходили монашки. На ступенях широкой лестницы алели пятна крови. В городе было столько убитых, что не успевали убирать трупы. Тела несли на досках. Саксонский сад изрезали длинные траншеи, из которых торчали перебитые корни деревьев. Аса-Гешл и Барбара шли дальше. «Вот он, фашизм, — думала Барбара. — Я с ним сражалась, а что он собой представляет, не понимала. Теперь вижу. Но что я здесь делаю? Почему брожу по этому городу? Надо бежать — сегодня же!» Подленькая мысль пришла ей в голову: теперь, когда Адасы нет в живых, Аса-Гешл на ней женится.

Аса-Гешл шел с опущенной головой. Он был готов к худшему. Может, и Дины тоже нет в живых? Ему вспомнились слова Псалма: «…Я встретил тесноту и скорбь» [21] Пс. 114, 3. . Сердце сжалось, точно кто-то стиснул его в кулаке. Поразительно! Ведь было у него предчувствие, что он никогда больше Адасу не увидит. Когда они прощались, она смотрела на него так странно, так робко. Сказала: «Если умру, похорони меня рядом с мамой». Разве могла она знать, что похоронят ее в Карчеве?

И опять завыла сирена, заревели самолеты, и опять они бросились прятаться — на этот раз в подъезде дома. Аса-Гешл прислонился к стене и закрыл глаза. «Адаса, где ты теперь? Ты знаешь? Ты существуешь? А что, если никакого прошлого нет, а есть лишь мгновение в настоящем?» Если б он был в состоянии хотя бы рыдать! Но нет, из глаз не вылилось ни единой слезинки. Почему он еще жив? Он не мог себе представить, что смерть Адасы так его потрясет. Вокруг словно бы образовалась пустота; ноги подламывались, ужас смерти охватил его.

Они пришли на Францисканскую. И опять Барбара осталась ждать его внизу. Аса-Гешл постучал. Никто не ответил. Тогда он сам открыл дверь и вошел. Первой, кого он увидел, была Дина. Сестра бросилась к нему: парик съехал набок, лицо желтое, точно у нее желтуха. Она кинулась брату на шею, как безумная, смеясь и плача одновременно:

— Это ты? Живой? А я уж решила, тебя схватили. Слава Всевышнему!

Все были дома: и Менаше-Довид, и Тамар, и Рахмиэл, и Дан. На этот раз Менаше-Довид был без длиннополого пальто, в одной рубашке с бахромой, брюки вместо ремня подвязаны веревкой. В одной руке он держал сборник хасидских историй, в другой — недокуренную сигарету. Его бородатое лицо с длинными пейсами, одновременно грубое и благородное, светилось каким-то внутренним светом. Он сделал движение, словно собирался броситься к своему шурину и обнять его, но замер на пороге и начал качаться из стороны в сторону, как-то странно жестикулируя. Вошла, оттолкнув отца, Тамар. Вид у нее был измученный; казалось, она не спит уже много ночей подряд. На своего дядю она посмотрела с таким видом, будто ей было стыдно за то, в каком состоянии он нашел их квартиру. Два сына вошли за ней следом. Старший — он был в ермолке — уже отпустил бороду. На младшем был поношенный пиджачок, на голове — кепчонка.

Дина всплеснула руками и запричитала:

— Видишь, в какой нищете мы живем? — Ее слова прерывались рыданиями. — Посмотри на нас! А тут еще такое творится!

— Дядя Аса-Гешл! — вскричала Тамар и кинулась ему на шею. — Когда ты приехал? И как? Я уж не знала, что и думать. Кошмар сплошной…

— Тихо! Перестань реветь! — взвыла Дина, зажимая уши. — Бомбы падают с утра до ночи. С ума сойти можно. Что ж ты стоишь в дверях? Менаше-Довид, перестань приплясывать! Говорю тебе, Аса-Гешл, он у меня совсем из ума выжил.

Менаше-Довид потер свои огромные руки и с улыбкой процитировал:

— «Долг человека славить Господа за зло, которое выпало на его долю, равно как и за добро». Вот они, родовые муки Мессии… войны Гога с Магогом… И это начало, об этом и говорится в книге пророка Даниила. Идиоты!

— Господи, сколько ж от тебя шума! — воскликнула Дина. — Они с ума меня сведут. Разумные люди убегают — но нам-то как убежать? Я и шагу ступить не могу. Говорю, пусть мужчины уходят, а мы с Тамар как-нибудь справимся. Что они нам сделают, скажите мне? Ты-то что думаешь, Аса-Гешл? Говори, что ж молчишь, о Господи! Слыхал, Аделе в Варшаве. Ее обратно отправили.

— Аделе?!

— Да, Аделе. Пароход во всех морях побывал, плавал, плавал — и вернулся. С нами, евреями, всегда так: то сюда швырнут, то туда — а потом выбрасывают, точно мусор. Она тоже хочет уехать. А что поделывает твоя благоверная?

— Адаса погибла.

— Что?! Господи помилуй всех нас!

— Ее бомбой убило.