Марсель Пруст - Под сенью девушек в цвету

Правда, я еще в Комбре наблюдал, как убывает или растет в зависимости от времени дня, в зависимости от того, какое у меня настроение, — из тех двух, что делили между собой мои чувства, — тоска по матери, такая же неуловимая днем, как неуловим лунный свет при солнце, а ночью приходившая на смену и уже стершимся и еще свежим воспоминаниям и безраздельно владевшая измученной моей душой. Но в тот день, видя, что Эльстир, не позвав меня, прощается с девушками, я пришел к следующему выводу: колебания ценности, какую могут для нас иметь радость или печаль, зависят не только от чередования этих двух душевных состояний, но и от смены незримых верований, внушающих нам безразличное отношение даже, например, к смерти, ибо они заливают ее призрачным светом, а с другой стороны, придают в наших глазах важность музыкальному вечеру, тогда как он утратил бы для нас свою прелесть, если бы при известии, что нас должны гильотинировать, верование, освещавшее музыкальный вечер, внезапно рассеялось; что-то во мне, конечно, знало о роли верований, и это была воля, но от ее знания нет никакого толку, если разум и чувство по-прежнему ничего об этой роли не ведают; разум и чувство твердо уверены, что мы хотим расстаться с любовницей, и только наша воля знает, как мы привязаны к этой женщине. Их мутит уверенность в том, что спустя мгновение мы опять с ней увидимся. Но как только уверенность пропадает, когда рассудок и чувство неожиданно узнают, что любовница уехала навсегда, почва из-под них тотчас же ускользает, они точно с цепи срываются, и небольшая утеха растет в нашем представлении до исполинских размеров.

Не только колеблющаяся уверенность, но и хилая любовь, зарождающаяся раньше уверенности, любовь изменчивая, останавливается на образе какой-нибудь женщины просто потому, что эта женщина почти недостижима. И тогда мы начинаем думать не столько о самой женщине, которую мы рисуем себе неясно, сколько о том, как бы с ней познакомиться. Настает череда волнений, и волнений бывает довольно, чтобы сосредоточить нашу любовь на этой, в сущности говоря, незнакомке. Любовь растет неудержимо, и нас не удивляет, как мало места в ней занимает земная женщина. И если внезапно, как в то мгновенье, когда Эльстир остановился с девушками, наше беспокойство, наша тоска проходит, — а ведь вся наша любовь и есть тоска, — нам вдруг представляется, что любовь улетучилась в тот миг, когда к нам в руки попалась добыча, ценность которой до сих пор не очень нас занимала. Что от Альбертины сохранялось у меня тогда в памяти? Два поворота головы на фоне моря, — головы, конечно, не такой красивой, как женские головки Веронезе, которые с точки зрения чисто эстетической должны были бы мне нравиться больше. Да другой точки зрения у меня и не было: ведь как только беспокойство проходило, я ничего не мог восстановить в памяти, кроме этих безмолвных профилей. После того, как я увидел Альбертину, я каждый день подолгу о ней думал, мысленно вел с ней разговор, заставлял ее обращаться ко мне с вопросами, отвечать на мои, соображать, действовать, и в нескончаемой этой веренице воображаемых Альбертин, сменявшихся во мне ежечасно, настоящая Альбертина, та, какую я видел на пляже, лишь возглавляла это шествие, — так создательница роли, звезда, играет только на первых представлениях, которые открывают длинный ряд последующих. Настоящая Альбертина была силуэтом, все же, что на нее наслаивалось, шло от меня: то, что в любовь привносится нами, — даже с точки зрения количественной, — бесконечно богаче того, что исходит от любимого существа. И это верно даже по отношению к самой деятельной любви. Иная любовь способна не только образоваться, но и жить, довольствуясь малым, — и это даже в том случае, если телесное желание утолено. У бывшего учителя рисования моей бабушки от какой-то любовницы родилась дочь. Мать скончалась вскоре после родов, а учитель пережил ее не надолго — он умер с горя. Еще при его жизни бабушка и некоторые другие комбрейские дамы, никогда не говорившие при учителе об этой женщине, с которой он, впрочем, не жил открыто и не часто виделся, решили обеспечить девочку — собрать ей деньги на пожизненную ренту. Предложила это бабушка; иные из ее приятельниц заартачились: так ли уж эта девочка интересна и действительно ли она дочь учителя — с такими женщинами, как ее мамаша, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Наконец решение состоялось. Девочка пришла благодарить. Она была некрасива и так похожа на старого учителя рисования, что всякие сомнения отпали; хороши у нее были только волосы, и одна дама сказала отцу, который ее привел: «Какие у нее чудные волосы!» Подумав, что теперь, когда преступная мать умерла, а старик отец полумертв, намек на прошлое, о котором I якобы никому не было известно, не может задеть учителя, бабушка заметила: «Наверно, это у нее наследственное. У матери ведь тоже были красивые волосы?» — «Не знаю, — с наивным видом ответил отец. — Я видел ее только в шляпе».