Марсель Пруст - Под сенью девушек в цвету

Одна из незнакомок вела свой велосипед; две несли «клюшки» для гольфа; их одеяние резко выделялось на фоне одеяния бальбекских девушек, из коих иные хотя и занимались спортом, однако спортивных костюмов не носили.

В этот час мужчины и женщины гуляли по набережной под убийственным огнем, который открывала по ним, направляя на них лорнет, точно они являли собой гнездилища пороков, которые она должна была подробно изучить, жена председателя суда, торжественно восседавшая перед открытой эстрадой, в середине грозного ряда стульев, на которые вскоре усядутся, из актеров превратившись в критиков, сами гуляющие, чтобы судить тех, кто будет идти мимо них. Все эти люди, ходившие по набережной, покачиваясь словно на палубе корабля (они не умели поднять ногу так, чтобы не пошевелить при этом рукой, не поглядеть вбок, не приподнять плечи, не уравновесить только что сделанного движения движением в противоположную сторону и не покраснеть от натуги), желая показать, что им ни до кого нет дела, притворялись, будто не видят тех, кто шел рядом или навстречу, но украдкой все-таки поглядывали на них из боязни столкнуться и тем не менее натыкались и некоторое время не могли расцепиться, потому что ведь и они, в свою очередь, служили предметом тайного внимания, скрытого под наружным презреньем; любовь к толпе, — а значит, и страх толпы, — составляет одну из самых мощных движущих сил у всех людей, независимо от того, хотят они понравиться, удивить или же выразить пренебрежение: у отшельника причиной почти полного уединения, длящегося до конца его дней, часто бывает безумная любовь к толпе — любовь, которая оказывается настолько сильнее других его чувств, что, не властный вызвать восхищение швейцара, прохожих, извозчика, он предпочитает совсем их не видеть и отказывается от всякой деятельности, только бы не выходить из дому.

Иные из этих людей были увлечены какой-нибудь мыслью, но мыслью скачущей, что проявлялось у них в порывистых движениях, в блуждающих взглядах, и эта порывистость и это блуждание были так же негармоничны, как предусмотрительное пошатыванье окружающих, и только девочки, на которых я обратил внимание, с той уверенностью движений, которая является следствием безукоризненной гибкости тела и непритворного презрения ко всему роду человеческому, шли прямо, не качаясь и не напрягаясь, делая только те движения, какие им хотелось делать, их руки и ноги были вполне самостоятельны, а голова и туловище поражали своей неподвижностью — тою неподвижностью, какой отличаются хорошие вальсеры. Они были уже близко. Каждая представляла собой совершенно особый тип, но красота была во всех; впрочем, откровенно говоря, я смотрел на девушек всего лишь несколько мгновений, не смея глядеть в упор, и еще не успел уловить своеобразие каждой из них. Если не считать той, что особенно резко выделялась своим прямым носом и смуглотою, — так на картине эпохи Возрождения выделяется волхв благодаря своему арабскому типу, — у одной из них на меня произвели впечатление лишь жестокие, упрямые и веселые глаза, у другой — щеки, румянец которых, отливавший медью, напоминал герань; и даже эти черты еще не связывались в моем представлении именно с этой девушкой, а не с другой; и когда (в той последовательности, в какой развертывалось передо мною это дивное целое, где соседствовали самые разные облики, где сосуществовали всевозможные краски, что не мешало ему быть недробимым, как музыка, ибо в музыке я не мог бы отъединить и узнать фразы, при первом слушании выделенные мной и тут же забытые) передо мною всплывал белый овал лица, глаза черные, глаза зеленые, я затруднился бы ответить на вопрос, они ли только что обворожили меня, я не мог придать эти черты той девушке, которую я отличил от других и узнал. И вот от этого отсутствия в моем восприятии граней, которые мне надлежало в недалеком будущем провести, в группе девушек наблюдалось мерное колыхание, непрерывное излучение текучей, собирательной, движущейся красоты.

Быть может, не только случай подобрал и соединил таких красивых подружек; быть может, эти девушки (уже самая их манера держаться свидетельствовала о том, что они смелы, легкомысленны и жестоки) не выносили ничего смешного, ничего уродливого, были равнодушны к духовным и моральным ценностям, испытывали невольное отвращение к тем своим сверстницам, у которых мечтательность и чувствительность выражались в застенчивости, в стеснительности, в неловкости, в том, что эти девушки, наверное, называли «дурным тоном», не сближались с ними и, наоборот, сходились с теми, в ком их привлекало сочетание грации, ловкости и внешнего изящества, то есть единственная форма, которая, по их мнению, могла заключать в себе пленительную душевную прямоту и залог приятного совместного времяпрепровождения. Быть может, также класс, к которому они принадлежали и который я не мог определить, находился в том периоде своего развития, когда то ли благодаря богатству и досугу, то ли благодаря новомодному увлечению спортом, охватившему даже некоторые слои простонародья, и физической культурой, к которой пока еще не прибавилась духовная; быть может, их социальная среда, подобно тем гармоничным и плодотворным направлениям в скульптуре, которые пока еще не стремятся к передаче страдальческого выражения, легко и в изобилии производит красивые тела с красивыми ногами, с красивыми бедрами, с лицами здоровыми и спокойными, с живым и лукавым взглядом. И не явились ли мне у моря благородные и безмятежные образцы человеческой красоты, похожие на статуи под лучами солнца на берегах Греции?