Альберто Моравиа: Конформист

К рассвету Марчелло проснулся и увидел, или ему показалось, жену, стоявшую в углу у окна, в сером свете только- только занимавшегося дня; она смотрела на улицу. Она была совершенно нага и одной рукой отодвигала занавеску, а другой — прикрывала грудь, не то из стыда, не то из боязни. Длинная прядь распущенных волос висела вдоль щеки, на устремленном вперед бледном бесцветном лице застыло выражение задумчивого отчаяния и подавленности. Казалось, что и тело ее потеряло за эту ночь свою крепость и чувственную пышность. Груди, из-за беременности слегка обвисшие и потерявшие упругость, прорезала вялая усталая складка, которую он никогда не замечал прежде, живот, не круглый, а, скорее, вздувшийся, казался тяжелым, неуклюжим и беззащитным, и эта тяжесть словно заставляла дрожащие бедра сжиматься и прятать лоно. Холодный убогий свет нарождающегося дня, похожий на нескромный и апатичный взгляд, озарял эту наготу. Марчелло невольно спросил себя, о чем же она думает, стоя вот так, неподвижно, в слабом свете занимающегося дня, и глядя на пустынный двор. И с живым чувством сострадания он ясно представил себе ее мысли. "Вот, — несомненно, думала она, — вот меня выгоняют из дома, с маленьким ребенком, с мужем, все потерявшим и не имеющим никаких надежд на будущее; судьба его неопределенна, а жизнь, возможно, в опасности. Вот результат стольких усилий, стольких страданий и надежд". Он подумал, что она действительно была Евой, изгнанной из Эдема, а Эдемом был ее дом со всей своей скромной обстановкой: вещами в шкафах, кухонной утварью, гостиной, где она принимала подруг, посеребренными столовыми приборами, поддельными персидскими коврами, фарфоровой посудой — подарком матери, холодильником, цветочной вазой в прихожей, этой вот спальней под стиль ампир, купленной в рассрочку, и им самим, лежащим в кровати и смотрящим на нее. Эдемом, безусловно, было и удовольствие от того, что дважды в день они всей семьей собирались за столом, что она спала ночью в объятиях мужа, хлопотала по хозяйству, строила планы на будущее для себя, дочки, мужа. Наконец, Эдемом было душевное спокойствие, согласие с самой собой и окружающим, сердечная безмятежность и удовлетворенность. Из этого-то Эдема разгневанный и безжалостный ангел, вооруженный пылающим мечом, и изгонял ее навсегда, выталкивая, голую и беззащитную, во враждебный мир. Марчелло еще немного понаблюдал за Джулией, пока она стояла неподвижно, погрузившись в печальные думы, потом сквозь сон, который вновь смеживал ему веки, увидел, как она отошла от окна, на цыпочках приблизилась к вешалке, сняла с нее халат, надела его и бесшумно вышла. Он подумал, что она пошла, вероятно, посидеть у кровати спящей дочери или же решила закончить приготовления к отъезду. В какой-то момент он хотел было пойти за ней, чтобы утешить ее, но почувствовал, что его одолевает сон, и быстро заснул снова.

Позже, когда в чистом свете летнего утра машина ехала по направлению к Тальякоццо, он снова вспомнил об этом жалостном видении, пытаясь разобраться, приснилось оно ему или он видел его на самом деле. Жена сидела рядом, прижавшись к нему, чтобы дать место Лучилле, которая, встав на сиденье коленками и высунув голову в окно, наслаждалась ездой. Джулия сидела прямо, подняв голову, поверх белой блузки на ней была надета расстегнутая кофта, лицо затеняла дорожная шляпа. Марчелло заметил, что на коленях она держала продолговатый предмет, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

— Что у тебя в этом свертке? — удивленно спросил он.

Ты будешь смеяться, — ответила она, — но я не могла решиться оставить дома хрустальную вазу из прихожей… я люблю ее, потому что она красива… а потом, ведь это ты мне ее подарил — помнишь? — вскоре после того, как родилась дочка. Это слабость, я знаю, но она пригодится, в Тальякоццо я буду ставить в нее цветы.

Значит, это действительно было, подумал он, то был не сон, это ее, а вовсе не призрак видел он сегодня утром у окна. Помолчав, он сказал:

Если тебе хотелось взять ее с собой, ты правильно сделала… но уверяю тебя, что мы обязательно вернемся домой, как только кончится лето. Ты совершенно не должна тревожиться.

А я и не тревожусь.

Все разрешится на и лучшим образом, — снова сказал Марчелло, переключая скорость, потому что машина преодолевала подъем, — и ты будешь так же счастлива, как в последние годы, и даже больше.

Джулия ничего не ответила. Марчелло, продолжая вести машину, наблюдал за ней: одной рукой она придерживала вазу на коленях, другой — обнимала девочку, выглядывавшую в окно. Движения ее рук словно говорили, что все, что она любила и чем владела, находилось в машине: с одной стороны муж, с другой — дочь, хрустальная ваза, символ семейной жизни, — на коленях. Он вспомнил, что в момент отъезда она сказала, бросив последний взгляд на фасад дома: "Как знать, кто поселится в нашей квартире", и понял, что ему так и не удалось убедить ее, потому что страхи ее основывались не на осознанном убеждении, а только на инстинктивном, наводящем ужас, предчувствии. Тем не менее он спокойно спросил: