Робертсон Дэвис - Мир чудес

«Это потребовало мужества и кое от кого из родни, – сказал я. – Как вы думаете, он был счастлив после этого?»

«Думаю – да, – сказал он. – Но он был моложе».

«Я уже говорил, что вы старик, – сказал я. – Но я не имел в виду, что жизнь для вас кончилась. Вы в великолепной форме. Можете прожить еще, по меньшей мере, лет пятнадцать. Если подумать о том, сколько всего вы сможете сделать за это время…»

«А если подумать о том, чего я не смогу сделать?» – произнес он. Тон его подтвердил мои подозрения: я почувствовал, что под всем этим внешним лоском, дружелюбием и осторожными попытками снискать мое расположение скрывается отчаяние.

«Вы, наверно, имеете в виду секс», – сказал я.

«Да, – сказал он. – Дело не в том, что я с этим покончил. Отнюдь нет. Но теперь это уже иначе. Не удовольствие, а самоутверждение. И молодым женщинам – а они должны становиться все моложе и моложе – это льстит, потому что я важная персона, но когда они думают, что я не вижу, у них на лице всегда удивление: Для-своего-возраста-он-просто-чудо-и-что-мне-с-ним-делать-если-у-него-случится-инфаркт-тащить-в-холл-и-оставить-у-лифта-и-как-на-него-напялить-одежду? И как бы я ни был хорош – а я, видите ли, все еще неплохой любовник, – в этом всегда есть элемент унижения».

Его очень волновало унижение. Унижение возраста, которое и мы с тобой, Данни, не должны недооценивать, хотя мы, состарившись, и сумели поставить возраст себе на службу. Но все обстоит иначе, если ты все свои лучшие силы отдал созданию имиджа чудесного Боя: приходит время, когда хорошенькие девушки уже смотрят на тебя – не как на боя, а как на старого боя. Унижение, когда вдруг обнаруживаешь, что обмишурился и блестящая должность, которую тебе даровала Корона, на самом деле – тирания обязанностей, как и сама Корона. И унижение, когда обнаруживаешь, что человек, которого ты считал своим другом, – пусть не ахти какая важная персона, с твоей точки зрения, даже очень эксцентричный, но тем не менее друг, – хранит свидетельство подлости, которую ты совершил, когда тебе было десять лет, и все еще видит в тебе (хотя бы и отчасти) подленького мальчишку.

Последнее ему было перенести труднее – гораздо труднее всего остального, но Бой принадлежал к разряду людей, которые искренно считают, что прошлое можно зачеркнуть, если просто забыть о нем. Не сомневаюсь, что и ему приходилось сталкиваться в жизни с унижениями. А кому – нет? Но он умел подниматься выше них. А вот об этих новых унижениях он не смог бы забыть никогда.

«Что вы собираетесь делать с камнем?» – спросил я.

«Значит, вы видели, как я его взял? – сказал он. – Избавлюсь от него. Выброшу».

«Я бы не стал бросать его во второй раз», – сказал я.

«А что еще с ним делать?» – спросил он.

«Если он вас и в самом деле беспокоит, вы должны прийти с ним к соглашению, – сказал я. – На вашем месте я бы сделал что-нибудь символическое: возьмите его в руку и оживите в памяти тот момент, когда вы бросили его в Рамзи и попали в мою мать, но только на сей раз не бросайте его. Стукните себя им по голове покрепче».

«Я в такие дурацкие игры не играю», – сказал он. И поверишь ли – он был готов расплакаться. Великолепный Бой был готов расплакаться.

«Почему дурацкие? Посмотрите на это как на некий обряд. Признание своей ошибки и раскаяние».

«Чушь свинячья», – сказал он.

Я стал не очень удобным собеседником: слопать себя не дал, а взамен предложил ему что-то странное и даже унизительное. Кроме того, я чувствовал: что-то его гложет, и он хочет побыть с этим наедине. Он тронулся, и скоро мы уже были в моем отеле – ты знаешь, в «Ройял-Йорк», совсем рядом с гаванью. Он пожал мне руку с дружелюбием, которое, наверно, не изменяло ему всю жизнь.

«Рад был с вами познакомиться. Спасибо за совет», – сказал он.

«Это всего лишь то, что сделал бы в подобных обстоятельствах я сам, – сказал я. – Я бы сделал все, чтобы проглотить этот камень». Клянусь, сказано это было чисто символически. Я имел в виду – примириться со всем тем, что значил этот камень для него. Но он, казалось, не обратил внимания на мои слова.

«Я имею в виду ваш совет об отречении, – сказал он. – Глупо, что я сам до этого не додумался».

И тут я понял, о чем он говорит. Он намеревался отречься, как и его герой до него. Но, в отличие от принца Уэльского, он не собирался жить после этого. Тут вот в чем дело, Данни. Мы с Лизл убеждены, что мужчина, исполнивший самое заветное его желание (хотя бы и только тем, что подал ему пример), это тот, кто решил не быть Эдуардом VIII.