Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Некая вдова, утверждающая, что умеет читать, рассматривает хлебную карточку какой-то цыганки.

— Да ведь этот талон у тебя просрочен и больше не действителен. Он был на прошлую неделю.

Цыганка в ужасе прижимает карточку к губам, как амулет, чуть не валится с ног от отчаяния, но, так как в такой тесноте упасть невозможно, только запрокидывает голову, закатывает глаза и истерически кричит:

— Ах, ах! Люди, погибли мы!

У нее берут карточку, чтобы узнать, в чем дело. Начинается препирательство, и, сравнив ее с другими, люди приходят к выводу, что талон действителен и та грамотная вдова ошиблась. Цыганка тотчас перестает причитать и успокаивается. Только еще тщательнее расправляет и разглаживает помятую карточку и срывающимся голосом говорит:

— Ах, женщина, господь с тобой, до чего ты меня напугала, какого страху нагнала! Так ведь и помереть можно.

Однако не всегда все так гладко протекало перед Апровизацией. Настоящее мучение начиналось, когда выкликали фамилии и выдавали муку. Тут случались тяжелые, непонятные и мучительные эпизоды, и никогда нельзя было предвидеть, что могут натворить эти люди с их истощенными голодом телами и взвинченными нервами.

Писарь с порога читает по списку фамилии, а солдаты впускают вызванных внутрь лабаза. Там душно и темно, но торжественно, как в ризнице; пахнет кукурузной мукой, туго набитой в мешки, от которых, кажется, распространяется сияние. Тут стоят весы, а возле них — два парня с засученными рукавами и руками, запорошенными мукой.

Каждая семья должна получить по кило муки на неделю на каждого домочадца. Однако на самом деле это не так просто.

Входит молодая женщина с ребенком на руках, уставшая и раздраженная ожиданием. Уголки губ ее подрагивают. Ей отвешивают кило муки.

— А на ребенка? — резко спрашивает она.

— Тут ребенок не значится, — говорит чиновник, показывая на свою тетрадь.

— Если нету там, то есть здесь, — ядовито возражает женщина. — До последнего времени я сама его кормила, а теперь, простите, нечем. Приходится отымать.

— А по закону это? Принеси свидетельство о крещении.

— Кто мне в этакое время даст свидетельство и за какие деньги я его получу? А до тех пор чтоб ребенок у меня помер?

— Без свидетельства ничего не выйдет, — говорит чиновник, собираясь вызвать следующего.

Тогда женщина бросает мешочек с полученной мукой, берет сонного ребенка и кладет его на стол между чиновником и весами.

— Раз так, берите его и кормите. Раз царь увел мужчин и взялся кормить детей, тогда тут должен быть записан и мой ребенок.

Голос ее звучит резко и прерывисто, а движения размашисты и внезапны, как это бывает у женщин в минуты великого гнева, страха или любви.

Чиновник, у которого и у самого полон дом детей, вскакивает и взмахивает руками, как бы защищаясь:

— Нет, нет, не надо, уведите ее!

Подбегают солдаты. Народ волнуется. Один солдат неумело и осторожно берет ребенка, а двое выводят женщину, обезумевшую не от этого, теперешнего, а от какого-то давнишнего, глубоко залегшего горя и гнева.

— А-а, вот как? Не можете моего мужика найти в своих списках? А когда воевать посылали — сразу нашли. Мой ребенок должен подохнуть с голоду, а ваши, со свидетельствами, едят, едят. — Она несколько раз с омерзением и ненавистью повторяет это слово, и вдруг из нее с новой силой вырывается громкий вопль: — Едят, чтоб эта еда из них кровью вышла!

Визжа, она бьется в припадке между придерживающими ее с обеих сторон солдатами, извиваясь, обрывая у них пуговицы и шнуры.

Все замолкает в суеверном страхе. Чиновник, потрясенный, опускает голову под незаслуженным проклятием. Наконец женщину успокаивают, прыская ей в лицо холодной водой и утешая ласковыми словами без смысла и значения. Ей возвращают ребенка, а с ним — кило муки; она принимает все тихо и покорно. Она еще вздрагивает и ни на кого не смотрит. И когда женщина уходит, прижав к груди ребенка и мешочек с мукой, народ тотчас забывает о не и начинает сызнова ссоры, шутки и давку у дверей, за которыми еда.

Другие эпизоды, разыгрывавшиеся без свалки и крика, бывали не менее тяжелыми и страшными.

Перед прилавком стоит пожилой человек с густыми седыми усами и бровями. Опустив глаза, он ждет.

— Йокич! Йокич! Йокич! — повторяет чиновник, проводя карандашом по списку, страница за страницей, сверху донизу.

— Йокич! Йокич! Нет, вас в списке нет.

— Так-таки нет? — спрашивает человек, не подымая глаз.