Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Тишина и настороженность в городке и селах быстро сменились ликованьем. Много пили, пели и плакали. Но свежа была память об умерших и о тех, кто далеко. А присмиревшие победители разбрелись по домам, сидят возле очагов и неумело, отвыкшими пальцами гладят детей или кормят кур. Некоторые подолгу стоят на разрушенном мосту, глядят в зеленую, бурную реку и удивленно спрашивают, правда ли, что это и есть та самая Дрина. Целый месяц шли войска и обозы, а потом и их не стало.

В городке — только небольшой гарнизон. Торговля вялая, и жизнь однообразна. На домах, как оспины, пестреют следы от пуль, а каменный мост жестоко перебит на самой середине. Холмы опустели.

И ветры, и дожди, и лед, и зной, и гром — все бесчисленные силы земли и человеческие инстинкты, объединившись, без устали трудятся и спешат возвратить холмам их прежний покой и былую невозмутимость. Как бы следуя некоему плану и глубоким внутренним законам, все стремится принять свой первоначальный облик. Словно ненавистное платье, сбрасывают с себя холмы все чужое.

Давно зарос бурьяном карьер вокруг туннеля. На Голеше и Молевнике ветшают землянки, осыпаются и сравниваются с землей окопы, все покрыли трава и кустарник, который с каждой весной становится гуще. На Банполе разрушена крепость и каменные императорские инициалы, а на Биковаце в разные стороны протянула веточки живая изгородь, посерели, заросли муравой корты, покривились черно-желтые столбы у ворот, осыпалась краска на надписях: «Zivilisten Eingang verboten» [50]. Мокнут и гниют бараки, у них настежь распахнуты двери и выбиты окна. Лесопилка сгорела.

Так мало-помалу все чужое стерлось, будто неверный счет. И остались лишь холмы — такими, какими были испокон веку, поросшие лесом или обработанные людьми, в ожидании лучших времен.

Вскоре после начала австрийской оккупации в большом высокогорном селе Сокоце учредили жандармский пост. Начальник его привез с собой откуда-то издалека красивую молодую жену, блондинку с большими синими глазами, которые казались стеклянными. Хрупкая красота и европейская одежда делали ее похожей на маленькую драгоценную вещичку, которую потерял кто-то из путешественников, пробираясь по этим горным кручам на пути из одного крупного города в другой.

Жители села еще не пришли в себя от первого изумления, а женщина не успела еще как следует убрать свою спаленку со множеством подушечек, ковриков и лент, как в краю объявились гайдуки. В казарму прибыл отряд карательного корпуса, и людей стало вдвое больше. Начальник дни и ночи носился по округе, расставляя и проверяя посты. Молодая женщина жила в полной растерянности и страхе в обществе деревенских жительниц, только чтобы не быть одной. Дни ее проходили в постоянном ожидании. И сон и еда были отравлены этим ожиданием и уже не давали сил и не подкрепляли. Крестьянки заботились о ней и заставляли есть, пока, потчуя ее, не съедали и не выпивали все сами. По ночам, чтобы она уснула, подолгу рассказывали ей разные были и небылицы. Под конец, утомленные рассказами, женщины засыпали на разостланном на полу красном ковре, а она продолжала смотреть на них с кровати, страдая от тяжелого запаха кислого молока и шерсти, который исходил от их одежды. И когда после многодненного ожидания появлялся муж, то и это не приносило ей ни радости, ни утешения. Возвращался он смертельно усталый от переходов и бессонных ночей, обросший, грязный и мокрый. Сапоги, которые он не снимал по нескольку дней, набухали от воды и грязи; двое слуг еле стаскивали их, и вместе с шерстяными портянками сдиралась кожа с его отекших, стертых до крови ног. Он приезжал осунувшийся, истерзанный тревогами и заботами, с потрескавшимися губами и лицом, почерневшим от солнца, ветра и горного воздуха. Рассеянный и озабоченный неудачами, он мысленно строил планы новых операций. Во время этих кратких передышек дома жена ходила за ним, как за раненым, а дня через два-три на заре снова провожала в горы. И поэтому все ее мысли и молитвы сводились к одному — чтобы как можно скорее переловили этих несчастных гайдуков и пришел бы конец страшной жизни.

И однажды ее горячее желание осуществилось. Был пойман главный и самый коварный гайдук — Лазар Зеленович. После него, как говорили в селе и в отряде, уже нетрудно будет переловить или разогнать остальных, более мелких и менее ловких и опытных гайдуков.

Лазара поймали случайно. Солдаты натолкнулись на него, преследуя совсем другого гайдука. Два месяца тому назад, уже перейдя сюда из Герцеговины, Лазар был ранен в грудь. Об этом никто не знал. Чтобы залечить рану, он с помощью своих молодых друзей устроил под огромной колодой на берегу горного ручья нору из сучьев и ила. В этой норе он и жил; с тропы, которая шла высоко над ручьем, его не было видно, а до воды он мог достать рукой. Целыми днями промывал он свою рану на груди, в то время как жандармы искали его повсюду, рыская по кручам и взгорьям. Может быть, он и выздоровел бы, если бы нашел более удобное убежище и если бы не началась ранняя жара, из-за которой ему стало хуже. Изо всех сил защищался он от мух и комаров, но рана расширялась, и в глубине ее, куда не доходила вода, началось нагноение. Усилилась лихорадка.