Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Все в нем было в движении — от волос на голове до красных турецких шлепанцев, в которых он ходил в помещении. Выражение его лица, вспотевшего и вдохновенного, менялось с молниеносной быстротой, будто маски. Телодвижениями, колыханием одежды, словами, звуками, напевами он комически изображал все живое и мертвое, что когда-либо видели его глаза, и даже то, о чем он где-то вычитал или знал понаслышке: монахов и своих церковных старейшин, ходжей и попов, европейских консулов, турецких сановников и офицеров вплоть до их лошадей; «читал» приказы властей и газетные статьи, имитировал различные говоры и наречия, пение, голоса животных. С необычайной легкостью и беспощадностью высмеивал он все и вся, выворачивал наизнанку и людей, и ведомства, и мнения, и слова, ощипывал и потрошил их, обнажал и оголял, показывая такими, какими он их видит, во всей их недостойной суетности, непоследовательности и безмерной, необоримой смехотворности.

Тех, кто слушал фра Серафима, смех валил как подкошенных. Они всхлипывали и давились, откидывались на стульях и запрокидывали голову, а то и вовсе падали на ковер и катались, сгибаясь пополам и надрывая животики. В полном изнеможении закрывали лицо руками, будто оно было в слезах, утирались платками, а смех из них бил фонтаном, с шипением и свистом разбрызгиваясь во все стороны. Казалось, наступил всемирный потоп, заплеснувший смехом все сущее, и, подхваченное этим стремительным половодьем, оно теряет свою форму и назначение и исчезает, превращаясь в смех.

Порой смех вдруг обрывался, и присутствующие тупо смотрели на фра Серафима выпученными, испуганными глазами, стараясь понять, продолжает ли тот свои шутки и надо ли вообще этому смеяться. Но первое его слово или легкое движение снова повергали их в неодолимый, заразительный смех. Стены маленькой столовой давно будто рухнули вместе с домом хозяина, не стало темного уснувшего города, зажатого меж крутых гор. Перед ними простирался целый мир — он пылал и, казалось, вот-вот сгорит в огне смеха.

Наконец очередь дошла и до хозяина дома. Фра Серафим изображал, как тот разговаривает с Омер-пашой, с офицерами из его охраны и консулами.

И эти разговоры и диалоги, сменяя друг друга, смешивались, сталкивались и прерывались, обретая неожиданный смысл и оборачиваясь невероятным гротеском.

Фра Серафим представляет литературную дискуссию между отцом Грго и французским вице-консулом, который немного пробавлялся литературой и снабжал жупника французскими книгами.

— Mais oui, mon pere! [42]— говорит в нос долговязый вице-консул с высоты своего тонкого корпуса, увенчанного маленькой головкой.

— Mais oui, monsieur! Racine, Chateaubriand! Magnifique! [43]— отвечает жупник хриплым голосом с сильным славянским акцентом. Снова чередуются реплики собеседников, и наконец оба произносят хором:

— Mais oui, mais non! Mais oui, mais non! [44]— после чего следует громкий хохот фра Серафима, заглушаемый смехом слушателей.

Но вот француза сменяет низкорослый, вертлявый итальянский генеральный консул (фигура фра Серафима по мере надобности словно по волшебству то укорачивалась, то удлинялась на глазах у завороженных слушателей).

— Gome va, reverendissimo? [45]

— Grazie, Eccelenza! Ma perfettamente, Eccelenza! [46]— извивается жупник.

— Altroche, саrо, padre, altroche! [47]— хрипит консул.

— Altroche, — каркает, изгибаясь, жупник. Потом оба начинают повторять это слово, каждый на свой лад, все быстрее и громче, и наконец переходят на попугайскую свару, которую покрывает новый взрыв хохота.

Вдруг фра Серафим, вращаясь вокруг собственной оси, забил ладонями по бокам, будто петух крыльями, и столовая наполнилась петушиным разноголосьем.

— Altroche, altroche! — долго еще кукарекал, кривляясь и гримасничая, фра Серафим.

Внезапно он замолчал, обернулся к отцу Грго и с потемневшим лицом, полностью изменив голос и осанку, проговорил тихо и резко, своим естественным тоном:

— Altro-che! Совсем изолгались. Врете, господа хорошие, все, сколько вас есть, на всех семи языках; и у бога, и у людей в печенках сидит ваше вранье. Altroche, altroche!

И снова все слилось и смешалось в птичьем гаме и общем смехе.

В это время часы пробили одиннадцать, большинство их снова не услышали. Но тут фра Серафим встал и, оправляя сутану и слегка склонив голову набок, словно бы к кому-то направился. Все сразу узнали жупника.

— Слушай, Серафим, — негромко заговорил фра Серафим голосом отца Грго, — надо все-таки меру знать, хватит с нас твоих кривляний и дурачеств. Видишь, который час. Ты думаешь завтра служить мессу? Да и эти — уши развесили, рты распялили — недалеко от тебя ушли!