Светлое будущее

Обдумав все это, я первый раз за все это сумасшедшее время заснул спокойно и проспал даже завтрак. Ну что же, теперь буду жить по-человечески. Буду отдыхать, читать книжки, похожу по музеям. Кому сказать, не поверят, что я последние двадцать лет ни разу не катался на лыжах и ни разу не был в картинных галереях и на концертах. Два-три раза в театре был. Да и то случайно. Больше времени будут проводить с Ленкой и Сашкой. Красота!

И все-таки то, что они сделали, несправедливо. Как же так получилось это?

Существует неуловимый, но совершенно реальный механизм, решающий судьбу человека в нашем обществе. Это не есть решение в собственном смысле слова, предполагающее личности, наделенные волей и сознанием. Это есть некое поведение или реакция части общества на твою персону, обусловливающая те или иные решения лишь как формальные следствия. Этот механизм не является и механизмом общественного мнения — такового у нас вообще нет. Это нечто другое, специфичное именно для нашего общества. Как работает такой механизм, трудно сказать. Тут нужны специальные научные исследования. И, конечно, в рамках понятий марксизма он не поддается описанию.

Кто знает, с чего все началось. Может быть, где-то Канарейкин специально перехвалил меня, сказав, что я далеко пойду, а кто-то позавидовал или обиделся. Может быть, М. Л. носик скривил при звуке моей фамилии или ручкой махнул, а Фрол по секрету рассказал кому-нибудь, прибавив кое-что от себя. Или Корытов намекнул Канарейкину, что Там есть мнение... Или кто-то написал куда следует письмо о моих отношениях с Димой. Или с Антоном. Кто-то написал или сказал о том, что я покровительствую евреям и диссидентам. Кто знает. Теперь истину установить невозможно. Мы рождаемся на свет, неся в себе зародыши своей гибели.

Потом начинается период количественных накоплений. Там намекнули. Тут упомянули. Здесь ругнули. Тут потребовали. Но до поры до времени это роли не играет. Это — норма. На всякого продвигающегося индивида должно быть накоплено нечто такое, что потом в случае надобности можно было бы пустить в ход. Нужны более серьезные причины, чтобы мера была перейдена и количество перешло в качество. Что это за причины? Опять- таки ответить невозможно. Мои работы о формации? Чушь. Не будь их, придрались бы к другому. Так что же? Ответ ясен: я — шестидесятник по всем показателям, а шестидесятые годы были ошибкой. Ошибку надо исправить. Инерция шестидесятых годов толкала меня вверх. А состояние общества, положившее конец этим годам, подставило мне ножку. Это — просто один из участков, где с некоторым опозданием исправляли ошибки тех лет. И это естественно. Противоестественно было бы, если бы я прошел. Я не успел. В этом суть дела. Все остальное — внешнее оформление. Мои книги тут ни при чем. Я в представлении всех прочно связан с тем периодом, а он кончился.

Остается найти повод, который развязал бы лавину того неумолимого механизма решения, о котором я говорил. Такой повод есть: мои робкие попытки внести что- то новое в марксистское учение об общественно-экономической формации. Обсуждение в АОН с участием ВПШ, нашего института и представителей кафедр разных учреждений Москвы прошло, как и следовало ожидать, на высоком идейно-теоретическом уровне. Интересно, что меня не столько ругали, сколько хвалили. Меня защищали Афонин, Канарейкин, Еропкин и многие другие крупные фигуры. Даже Васькин нахваливал. Но все это производило ощущение некролога. Я тоже выступил. Кое в чем признался, кое-какие обвинения отверг. Я стремился удержаться. Зачем? Привычка. Желание сохранить отдел: если я полечу, отдел разгонят.

Но судьба моя была решена. И речь могла пойти только о мере моего падения. Возможно, я и удержался бы на прежнем месте, ограничившись потерей полставки в университете и выходом из редколлегии журнала, если бы не статья в одном западном журнале, в которой меня противопоставили консерватору Канарейкину и иже с ним как новатора, стремящегося идти вперед и учитывать веяния времени (статья была посвящена конгрессу). В результате райком предложил создать специальную комиссию и расследовать положение в отделе.

Дальнейший ход событий ничего непредвиденного не содержал, за исключением пустяка. На партсобрании, на котором разбиралось мое дело, неожиданно для всех сорвался один парень. Был такой тихий, незаметный. И не из нашего даже сектора. И такого наговорил, что его тут же исключили из партии. И с работы уволили. А я — виновник событий — отделался в конце концов пустяком: выговором с занесением в личное дело. Если не считать снятия с должности.