Светлое будущее

Эта минута перевернула всю мою жизнь.

Потом я задумывался не раз над тем, почему нас тогда отпустили домой. Конечно, тут можно только гадать по поводу конкретности отдельных распоряжений. Но суть дела мне теперь ясна: им уже некого было сажать!!! В той группе задержанных, в которой я тогда оказался, было два лауреата Сталинской премии, один Герой Советского Союза, известный писатель — сталинский по-донок, четыре полковника и т. п. Режим массовых репрессий рухнул также и по той причине, что репрессии теперь могли обрушиться только на ту часть населения, которая сама была оплотом, телом, исполнителем, истолкователем, апологетом и т. п. самого режима массового террора. Костер сталинизма потух не потому, что руководители партии и государства решили его потушить, а потому, что дотла сгорело все топливо, до сих пор поддерживавшее его. Гореть было больше уже нечему.

— Кто автор? — спросил я.

— Это же Забелин, — ответила Ленка.

— Где достала книгу? — спросил я.

— У Боба, — ответила Ленка. — Его отец получает такие книги для служебного пользования. Да ты не бойся, ее уже половина города прочитала.

— Пусть половина города читает что ей заблагорассудится, — сказал я. — Но тебя попрошу в дом такие книги не приносить. Из-за этого могут быть большие неприятности. Слушай радио, а книги не носи. Это — вещественное доказательство, понимаешь?! Ты же не маленькая, пора научиться быть осторожной.

После той встречи с товарищами Оттуда я имел беседу с Антоном.

— Послушай, Антон. Мы с тобой знакомы много лет и хорошо понимаем друг друга. Есть у меня, понимаешь, такое ощущение, ты написал книгу. Не может быть, чтобы такой человек, как ты, с такими принципами и так много думавший над нашими проблемами, не записал итоги своих размышлений. А раз ты книгу написал, ты будешь ее печатать во что бы то ни стало. Так?

— Допустим, так.

— Скажи откровенно, ты уже предпринимал попытки напечатать книгу Там?

-Да.

— И что?

— Пока безрезультатно. Те западные издательства, в которых я хотел бы напечатать книгу, находятся под контролем тех или иных групп русских эмигрантов. Они отказались печатать, поскольку моя концепция им никак не подходит. Типично русское явление, кстати сказать, — нетерпимость к инакомыслящим.

— Скорее, типично советское.

— Конечно. А печататься в известных тебе издательствах, явно антисоветских, я пока не хочу. Это — на крайний случай. Там — пожалуйста. За три месяца из-дадут.

— У меня есть одна идея. Я знаю одно очень приличное новое издательство, которое, пожалуй, сможет напечатать твою работу. Когда мы были в Париже, представитель этого издательства предлагал издать там мою книгу, если я захочу. Я, конечно, не захотел. Мне это ни к чему. Я вспомнил об этом потому, что этот человек сейчас в Москве. Если хочешь... Но будь, пожалуйста, осторожен... Сам понимаешь...

— Спасибо. Я, конечно, воспользуюсь твоим советом. Я об этом издательстве кое-что слышал. Но я не думал, что оно печатает такие работы.

— Я не говорю, что оно печатает такие работы. Я говорю, что это возможно. Ведь ты, надеюсь, написал вполне академический труд, а не какую-нибудь вшивую антисоветскую болтовню.

— Я не антисоветчик. Я в политику вообще не лезу.

— Значит, дело твое может выгореть. Попробуй! Через несколько дней Антон принес пару бутылок

вина, и мы отметили начало «дела». Я посоветовал Антону не трепаться об этом «деле» ни с кем. Попросил также перед выходом книги уйти из отдела в другое место.

— Иначе ты крупно подведешь нас всех. Нас разгромят тогда самым беспощадным образом.

А что могу вспомнить я о тех временах? Я тогда уже был в лекторской группе горкома. И нас провели попрощаться со Сталиным без всякой давки. С Васькиным мы тогда были друзьями. Васькин говорил, что теперь одна надежда — на Мао. Меня больше тянуло в сторону Тольятти. Но в оценке Сталина мы были единодушны. Он напечатал в «Коммунисте» статью по работе Сталина «Экономические проблемы социализма», а я напечатал серию статей по работе «Марксизм и вопросы языкознания». Расхождения у нас начались несколько позже, после доклада Хрущева.

Доклад Хрущева был для меня полной неожиданностью, хотя я и был вхож в коридоры ЦК, хотя симптомы приближения такого рода события ощущались явственно. Так, разрешили не ссылаться на работы Сталина, а на инструктаже лекторской группы нам прямо не рекомендовали не делать ссылок на Сталина. Думаю, что высшее руководство имело намерение осуществить десталинизацию постепенно. А впрочем, кто их там знает! Васькин тогда говорил мне, что в руководстве нет и не может быть единства, что какая-то часть (и это ясно, какая именно) будет стремиться сохранить статус-кво, а другая использует критику Сталина как средство в борьбе за власть, что эта борьба отражает процессы в стране, но не прямо и не буквально, а через серию опосредствующих звеньев. Но я не принимал это всерьез. А когда потом произошло именно так, как он предсказывал, я забыл о его предсказаниях. Мне стало казаться, что я и сам все знал и понимал до этого. Но это все — дело прошлое. Пусть историки копаются в этом навозе. Мое начало сильно отстало от начала эпохи. После доклада Хрущева в ЦК собрали закрытое совещание ведущих идеологических работников. Митрофан Лукич, председательствовавший на совещании (он начал тогда выходить в самые верхи), прямо сказал нам, что Сталин вульгаризировал марксизм-ленинизм, призвал развивать, двигать, поднимать на новую ступень, обещал выдвигать молодые и талантливые кадры. Это уже непосредственно касалось меня. Через неделю меня назначили заведующим сектором в нашем институте (отдела тогда не было, отдел я потом создавал сам). Потом была докторская диссертаця. Квартира. Статьи. Книги. Комиссии. Редакции. За-граничные поездки. Это все было потом. И я все это принимал как должное. И, сравнивая свое положение с положением заграничных профессоров, считал свой образ жизни нищенским и подневольным. И мог даже об этом говорить вслух. Время наступило такое! Все говорили так! Даже Васькин.