Рабиндранат Тагор - Крушение

Ромеш удивленно посмотрел на нее. Он не понял, что значит этот вопрос.

— Разве, переменив человеку имя, можно изменить его судьбу? — продолжала она. — Ведь я несчастна с самого детства и останусь такой же несчастной, пока не умру.

При этих словах у Ромеша вдруг перехватило дыхание, и он стал бледен, как мертвец. В уме его внезапно мелькнула страшная догадка.

— Как же так вышло, что ты стала несчастной с самого детства? — спросил он.

— Отец мой умер еще до моего рождения, а когда мне исполнилось всего шесть месяцев, умерла мать. В доме у дяди мне жилось очень плохо. И вдруг я услышала, что откуда-то приехал ты. Я тебе понравилась. И ровно через два дня устроили свадьбу. Ну, а что случилось потом, ты знаешь сам!

Ромеш так и замер, облокотившись на подушку.

В небе ярко светила луна, но ему показалось, что свет ее внезапно померк. У него не хватало духу спрашивать дальше; хотелось, чтобы все, что он услышал сейчас, исчезло, как бред, как сон.

Словно глубокий вздох очнувшегося от обморока человека, прошелестел теплый летний ветерок; звенел в лунном свете голос полуночницы-кукушки; из лодки, привязанной возле пристани, доносилась песня, которую распевали перевозчики.

Не понимая, почему Ромеш молчит, девушка, легонько коснувшись его рукой, спросила:

— Ты спишь?

— Нет, — ответил он и опять надолго замолчал.

Девушка тем временем задремала. Привстав, Ромеш пристально вглядывался в ее лицо. Оно и сейчас не обнаруживало никаких следов той тайны, которую начертал на нем всевышний. И как только могла скрываться столь страшная судьба под такой привлекательной внешностью!

Теперь Ромеш знал, что это совсем не та девушка, на которой он женился. Но открыть, чьей женой она была в действительности, оказалось делом нелегким.

Однажды с тайной надеждой он спросил ее:

— Когда ты впервые увидела меня во время свадьбы, каким я тебе показался?

— Да я тебя и не видела, — ответила девушка. — Я тогда опустила глаза.

— Так ты, наверно, даже имени моего не слышала?

— Свадьба была на следующий день после того, как мне сказали о ней. Откуда же я могла знать твое имя, — ведь тетушка так спешила отделаться от меня!

— Ты ведь училась. Дай-ка я посмотрю, можешь ли ты написать хотя бы свое имя, — сказал Ромеш, подавая ей бумагу и карандаш.

— Ты что же, думаешь, что я ничего больше и не умею? — ответила девушка. — Кстати, мое имя очень легко пишется.

И она крупными буквами вывела: «Шримоти Комола Деби».

— Хорошо. А теперь имя твоего дяди, — попросил Ромеш.

Комола написала: «Шриджукто Тариничорон Чоттопадхайя» и спросила:

— Нигде не ошиблась?

— Нет, — ответил Ромеш. — Напиши-ка еще и название своей деревни.

И она снова вывела: «Дхобапукур».

Так, с большими предосторожностями, Ромеш собрал некоторые сведения о жизни девушки. Но это едва ли упрощало задачу. Он стал раздумывать, как быть дальше. Вполне возможно, что муж ее утонул. Но ведь если даже Ромеш отыщет дом свекра Комолы и отошлет ее туда, весьма сомнительно, примут ли ее там. А отправить девушку обратно, в дом дяди, было бы по отношению к ней слишком жестоко. Что она будет делать, если все это откроется, теперь, после того как она столько времени пробыла в качестве жены в доме другого мужчины? Как посмотрят на нее люди?

А если муж Комолы все-таки остался в живых? Захочет ли, посмеет он принять ее?

Где ее теперь бросишь, там и потонет она, как в бездонном океане.

Только в качестве жены мог Ромеш оставить у себя Комолу, а назвать ее своей женой он не имел права. Но вместе с тем и отправить ее было некуда.

Образ этой девушки, Лакшми домашнего очага, который кистью вдохновенной любви запечатлел он на картине будущего, пришлось стереть окончательно. Оставаться дольше в родной деревне Ромеш не мог, и с мыслью о том, что он найдет какой-нибудь выход, лишь затерявшись в сутолоке Калькутты, он отправился туда вместе с Комолой. Приехав в Калькутту, Ромеш постарался снять квартиру как можно дальше от того места, где жил раньше.

Комоле хотелось как можно скорей увидеть большой город. В первый же день по приезде она уселась у окна и с живейшим интересом принялась следить за непрерывно движущимся людским потоком. Единственной их служанке Калькутта была известна наизусть, и, считая изумление приезжей девушки невероятной глупостью, она то и дело сердито ворчала:

— Ну чего рот разинула? Выкупалась бы лучше — смотри, как уже поздно!