Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего

И ангелу приходится подождать, пока ему не дадут понять, что в нем появилась нужда. Это длится порой дольше, чем он предполагал, но с этим приходится смиряться, ему не полагается воображать, будто он незаменим. Не хотел бы я быть на его месте, на месте того, кого я сделал ангелом. Я обожествлял его, чтобы он нигде мне больше не попадался, оставался картинно-неизменным, чтобы я всегда мог на него смотреть, если будет потребность или желание, черпая из созерцания мужество. Мне его почти жаль, он думал, я любопытен, буду бежать за ним следом, тогда как он у меня, можно сказать, в кармане или что-то вроде повязки на голове. Я больше не хожу к нему, это он окружает меня, я вижу себя озаренным его светом. Кто умел быть щедрым, умел и принимать от другого. И в том и в другом нужен навык. Он возник из жалости, но, может быть, я примусь умолять его. Он в сомнении, ему не по себе. То я верю в него, то не верю, а он должен это терпеть, милый.

Молодой человек, работавший в одной конторе, вел дела пристойно, деликатно и учтиво; каждое воскресенье он ходил в церковь, писал письма братьям и сестрам, рассказывая в них, как обстоят его дела, описывал то или иное обстоятельство, а в конце всегда просил прислать ответ. Его родители заботились бы о нем, если бы им довелось дожить до этого времени. От чрезвычайной рассудительности он был бледен, от чрезвычайной утонченности чувств — без чувств. За конторкой, подперев голову рукой, он часто погружался в мечтания, надеясь пережить что-нибудь необычайное, но что-то ничего необычайного не происходило. Проживал он, разумеется, в комнате с альковом, барабанил пальцами по стене, отчего сосед принимался кричать: «В чем дело?» — «Мне скучно, — отвечал он, — а легкое постукивание — не что иное, как небольшое развлечение». — «Извольте оставить это занятие, вы мне мешаете». В ответ звучало: «Не волнуйтесь, я вас больше не побеспокою». Хозяйка каждое утро приносила ему кофе; она была округла, как яблоко, и выглядела такой же, как яблоко, здоровой. «Если желаете, я готов на вас жениться», — проговорил однажды жилец. Он сделал это не слишком-то раздумывая. Стояла такая многозначительная весенняя погода, на улицах было так тепло, а люди были такие приветливые. Она ответила со смехом: «Почему бы и нет? Правда, для мужа вы слишком молоды. Я могла бы взять вас в сынки». Это его не заинтересовало. Несколько раз к нему приходила девушка. Хозяйка была заинтригована; нет, не то чтобы, но она не могла удержаться и сказала, как неприятно было бы ей, если бы барышня появилась еще. Когда он стоял в комнате, высунувшись из окна, его наполняло томление. Томление — это когда не знаешь, куда тебя влечет. Чтобы избежать однообразия, он часто менял жилье. Вечерние пейзажи напоминали вечерю, закат — лик Иисуса. Внутренне он часто менялся — становился из богатого бедным, из спокойного беспокойным; его почерк выдавал в нем витиеватую ограниченность: он был готов и к смирению, и к порыву. Однажды он попал в зал, разделенный балюстрадой из темного дуба на две половины. Жаль, что в постели не лежала красотка. Этот покой стоил сорок франков, а он никогда не платил за комнату больше восемнадцати в месяц. Он мигом насмотрелся досыта во все окна и простился с самым благородным жилищем, какое ему доводилось видеть, ушел несчастный, чтобы уже вскоре оказаться довольно счастливым. То он ощущал приливы твердости, то ему ее не хватало. Все было ему важно и в то же время совершенно не важно. Одной из его черт было то, что он никогда не был в согласии с собой; ему никогда не хватало мужества поверить, что люди когда-нибудь его полюбят, но душа его тут же в этом утешала. Он не считал себя ни сильным, ни слабым, оказываясь то таким, то этаким, по обстоятельствам. Провести год-другой без достойных упоминания друзей льстило его пониманию чести. Поскольку люди почти вызывали его жалость, он переносил их с охотой и все надеялся на счастье, заключенное в вере, не ради счастья, но ради умиления. Назовем его Эрихом, потому что это такое светловолосое имя, от которого веет невинностью и идеализмом. Одно время он жил в узком, но интересном в архитектурном отношении переулке старого города у семейства портных, однажды занимал должность — всего один день. По этому поводу он написал начальнику следующее извинение: «Я понял, что в вашем заведении меня не ожидает процветание, и ретировался к моей полной материнского чувства подруге, в связи с чем нижайше прошу посчитать это по-человечески понятным». В отчем доме он прочел историю о Питере Марице, молодом буре, которому пришлось, когда его призвали, сражаться против лучшего друга. На главной улице находилась кофейня или безалкогольное заведение, где можно было выпить чашку шоколада за двадцать раппенов и съесть кусочек кекса за те же деньги. Порция жареного картофеля стоила пятнадцать сантимов. Из окна был виден славный сад; цветы словно говорили посетителю: «Приятного аппетита!» Однажды официантка шепнула Эриху, что некий господин спрашивал ее о нем. «И что вы ему сказали?» — «Да что же я могла ему сказать, когда я ни имени вашего не знаю, ни рода ваших занятий». — «Да я и сам едва себя знаю, — сказал он на это, — да и не очень надеюсь; что-то подсказывает мне, что счастлив тот, кто не бередит себя вопросами о своем предназначении». В кофейню нередко заходила дама в прекрасных перчатках, державшая себя с таким достоинством, что ему было не трудно одарить ее в своем воображении мраморным дворцом с искусно изогнутыми, великолепными лестницами, а себя превратить, пока он ел яичницу, в ее пажа, для чего, как он полагал, у него была подходящая фигура и соответствующие способности. Прекрасные руки, как же он любил смотреть на них! За шесть лет он один-единственный раз был на концерте. Экономность была ему по вкусу, как отлично приготовленное блюдо. Людям отмерены скупые семьдесят лет. Бог дает немного, чтобы и малое что-нибудь да значило, чтобы не умирала благодарность. Его часто тянуло к деревьям, тихо пускающим корни и довольным местом, отведенным им тем, кто их посадил. «Я была бы рада, если бы ты стал другом моего дома», — сказала ему дама, понимавшая его лишь отчасти. Такую роль он себе никогда бы не позволил. Те, кто видят себя и других неясно, порой ошибаются. Радость радостному не дорога; счастливый может растратить немало счастья, потому что убежден, что оно ждет его повсюду.