Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

— Ты как будто даже радуешься всему этому. Вот это и нехорошо, и непонятно, — разводя зажатые в обоих кулаках седые клинья бороды, отзывается дядя Леша.

— Радуюсь? Я? Нет, дядюшка, прости, но мне тут радоваться нечему. Вот тому, что все остальные так плохо радуются, я удивляюсь. Николай плох, не хотим! Убрали. Кого хотите? Александра Федорыча. Нате вам Александра Федорыча. Нет, мы уже не хотим Александра Федорыча… Настоящие крыловские лягушки, просящие царя. И будут вам за это большевики — тот самый журавль, который засудит и проглотит, и, право же, туда и дорога — все, что могу я сказать!

— Все дело в нашем народе: самый подлый, самый низкий, самый гнусный народ, — разражается тетка Козлова, — ни стыда, ни совести, ни чести…

— А на народ, дорогая тетушка, клепать не стоит, на него только и делали, что клепали. К тому же, и народ тоже разный бывает…

— Ну да: есть мужик и мужик. Если он не пропьет урожаю, я тогда мужика уважаю… Но ведь пропьет, мерзавец, обязательно пропьет, — возмущается тетка.

— А хотя бы даже и так, — круто останавливается перед ней отец, закладывая большие пальцы рук за проймы жилета. — Если нами было сделано все, чтобы он пропил свой урожай, да и все остальное впридачу? Если иные пути-дороги для него заказаны? Тут уж, простите, вина не его…

— А чья же, чья же, спрашивается?

— Вина тех, кто довел до того, что мужик-земледелец, три года гнивший в окопной жиже, окончательно перестал понимать, за что он воюет. Его офицеры уже давно не могут этого растолковать не только ему — себе самим. За что ему драться? За Родину? Но она становится всесветной… За царя? Его уже убрали. Правда, и убрали-то лишь тогда, когда он, в сущности, уже перестал существовать в сознании подданных в том качестве, в каком только едином и могло иметь смысл его существование… За материальные выгоды? Этот вопрос тоже предрешен в отрицательном смысле.

И он снова начинает ходить взад и вперед, потом останавливается, на этот раз перед дядей Сережей, благодушнейше переплетшим пальцы на животе и никому не возражающим.

— Что же осталось солдату? Резать немцев во имя права целовать их в будущем братстве и равенстве? Так ведь они затем и пошли к ним в окопы. На что же откладывать? А кайзер отдал приказ — стрелять, а тут еще и Керенский затрубил наступление. Результаты налицо: армия побежала…

— Ну вот теперь ввели опять смертную казнь за дезертирство, стараются снова поднять дисциплину. Может быть, еще все перемелется? — вставляет его брат.

— Да! Давайте, мол, еще воевать. Умирать уже, правда, не за что: там, за спиной, в тылу, все размыкали, но зато хоть душу отведем чем-то реальным. Надолго ли этого может хватить? Весьма сомневаюсь…

В саду, за окном, уже скороблены тленом пока еще первые листья. Где-то Аксюша скликает цыплят. Чуть-чуть вызолоченные редкими брызгами подступающей осени, шумят старые деревья, а солнце светит вовсю, и небо глубокое, синее…

В газетах и журналах последняя столичная сенсация: Керенский арестовал дядю Володю, приехавшего к нему вести переговоры от имени Корнилова в качестве его представителя. Один сатирический журнал напечатал ядовитую карикатуру «Военные успехи России»: в клетке под охраною часового сидит очень похожий Владимир Николаевич. Подпись: «Взятие Львова»…

Приезжают один за другим Ваня и Леша. У Вани на станции отобрали револьвер и лошадь, которую вез он с фронта. Его обыскивали. Невеселое возвращение. Как и всегда, Ваня задумчив, Леша — ироничен и шумен.

— Ну, теперь хоть за одно я спокоен, — говорит отцу Ваня, — Лилишка приехал сюда; в Петербурге я все время о нем волновался — вечно лезет во всякие истории.

— Какие еще там истории? Мало вам историй кругом? — хмурится отец.

А Леша хохочет:

— Ваня вечно меня опекал на правах старшинства, ну, иногда вырвусь из-под присмотра, он за мной, как за маленьким, право!

Ваня жалуется отцу: в дни, когда шли аресты повсюду, Леша, облачившись в полную парадную форму кавалергарда, отправился наносить визит к мадам Родзянко — матери его товарища полкового. Пришел и сидит в форме, к ужасу хозяйки. Ему говорят, что ходить так нельзя; начинают искать, во что бы переодеть его. Слишком поздно — вбегает прислуга: «К вам с обыском!» Леша, как был, в той же форме, лезет в окно и повисает, ухватившись за карниз третьего этажа, над переулком. Толпа собирается, смотрят, как кавалергард, вися на руках, перебирается к водосточной трубе. Спорят: сорвется или же нет, но когда, наконец, спустился, спокойно дают ему удалиться…