Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

И вместе с ним останется здесь мое детство. Я еще — все тот же маленький, глупенький мальчик. Мне только шесть с половиною лет, а детство, настоящее детство, кончилось. Выстрел немецкой или австрийской винтовки, наверное, неразличимый среди трескотни других выстрелов и грохота артиллерийских разрывов, даже там, в ту ночь, где-то под Ломжей (Ломжа — представляется что-то ломкое, ну вот как сухие макароны), этот выстрел убил не одного только брата. Хрупкое стеклянное чудо, которым была до сих пор моя детская жизнь, не выдержало. Жалобно звякнув, оно дало глубокую трещину и распалось на две половинки: до и после. Гармоническое сочетание света и теней сместилось, все спуталось и заскользило быстрей и быстрей к неведомым безднам. Яркие краски при этом движении стали, повинуясь своим законам, сливаться в сероватую однотонную поверхность.

Как-то, скучая от безделья, я совершенно случайно повернул маленький ключик небольшой палисандровой шкатулки, стоявшей на этажерке возле божницы в комнате матери, и приоткрыл эту шкатулку.

Внутри лежала какая-то вещь из белого полотна, с большими бурыми пятнами. Сестра вовремя увидела это и, оттолкнув меня, быстро закрыла шкатулку. При этом она встревоженно оглянулась на маму, писавшую кому-то письмо. Нет. Мама не видела…

— Что это, Вера?

Сестра молча увела меня из комнаты.

— Никогда не открывай этой шкатулки… Чуть было… При маме… Ей и так тяжело.

— А что это там?

— Рубашка, Кокина, в которой его нашли.

Было страшно от сознания, что эта, случайно мной обнаруженная, реликвия всегда останется здесь, с мамой рядом… Она предъявляет свои требования, эта шкатулка. Бережно хранимая, она никогда не открывается, и никто из взрослых не может смотреть на нее, не испытывая боли. На нее поэтому и не смотрят, но и позабыть о ней тоже нельзя. Она здесь и всегда будет здесь со своим страшным содержимым…

Также и большие фотографии, на которых снят он в гробу, да и не только они. Сколько маленьких, совсем пустячных вещей приобрело новый, трагический смысл. И все они пользуются каждым случаем, чтобы постоянно попадаться на глаза и напоминать его живого: голос, смех, манеру передернуть плечами, разгладить усы мизинцем левой, почему-то всегда левой, руки. Вот деревце — голубая елочка в саду на дорожке к пруду — им посажена. Брошь сестры с изображением Рафаэлевой мадонны — его подарок. Рисунки, стихи, письма… На каждом шагу он продолжает незримо присутствовать среди нас, но это присутствие теперь невыразимо горько. Да, любили всех одинаково, никому не отдавалось предпочтения перед остальными. Но знали: Кока — особый. Это и раньше, при жизни, как-то подразумевалось само собой, и никто с этим, даже внутренне, не пытался спорить. Родители, братья, родные, товарищи… «Я только тебе могу рассказать…», «…ты такой светлый и чистый, каких я нигде, никогда не встречал…» — так обращались в письмах к нему — юнкеру — друзья по училищу. «Из каких только бед с ним живыми не выходили. Жизнью он не дорожил, уж что верно, то верно. Ну, я про себя так считал, что любит его Господь за простую душу», — говорил отцу в госпитале израненный старый разведчик Лука Стародуб. «Такой духовной настроенности был ваш сын, что даже нам, монахам, был праздник, когда приезжал он…» — сказал маме келейник старца отца Аристоклия — духовника многих членов нашей семьи. К нему в свое время ездила бабушка, потом Кока и мама. И, кажется, Ваня.

— Почему ты никогда не возьмешь и меня? — однажды спросила маму сестра.

Мама немного, как будто, смутилась, а потом, глядя ей в глаза своими глубокими прекрасными глазами, ответила:

— Если правду сказать, я боюсь…

— Но чего же?

— Боюсь, что старец благословит тебя не выходить замуж. Я иногда и сама хотела бы, чтобы ты всегда оставалась с нами, но если он тебе скажет, мне будет страшно тяжело.

А Кока, даже проездом бывая в Петербурге, всегда находил время побывать у старца, глубоко им чтимого.

Торжественная тишина, которая стояла в храме, пришла и сюда, к нам домой. Если случится что-нибудь веселое или смешное, вместо взрыва общего смеха на лицах появляются грустные улыбки, и только. Не слышно больше звонких трелей маминого голоса. Не разносится по дому и не отдается в саду так часто ею, бывало, петый французский романс:

С особой тревогой вскрывают вечернюю почту и письма. Война затянулась. Ничто не радует. Даже Мадемуазель, и та притихла у себя внизу и ни с кем не воюет. Мама все меньше может на что-нибудь обращать внимание, чем-нибудь заниматься, и хозяйственные дела приходится решать Вере и Мадемуазель. Отец, сумрачный, что-то пишет допоздна и по утрам встает позже всех.