Борис Васильев - И был вечер, и было утро

— Перестаньте, Прибытков, наконец. Право, это уж и не скепсис, а старческое…

Сергей Петрович замолчал, потому что вдруг рухнул Коля Третьяк. Теппо с несвойственной ему порывистостью встал со скамьи судей и, раскидывая еще ничего не успевших сообразить бойцов, ринулся к упавшему. И волонтёр, соскочив с расписных пятирублевых санок, бросился в самую гущу, умело и не без щегольства раздавая хуки и аперкоты тем, кто еще находился во власти боевой инерции. И даже скептик, гордец и принципиальный одиночка Прибытков не выдержал и тоже кинулся следом. Втроем они расшвыряли дерущихся, утихомирили азартных, расчистили проход и отнесли потерявшего сознание Колю к извозчику. И тогда стало очень тихо: замерли кулачные бойцы, изо всех сил сдерживая бурное дыхание; окаменели судьи, пытаясь сообразить, как это могло случиться; примолкли шумные болельщики вокруг и даже далекие зрительницы Крепости. И все молча глядели на окровавленную голову Коли Третьяка.

— Гирькой, — сказал Прибытков. — Гирька на ремешке — оружие приказчиков. Било Пристенье, Стёпа.

— Так, — уронил финн. — Гони.

— Я с ним! — звонко выкрикнул в тишине девичий голос.

Из кучи пристенковских болельщиков, решительно вырвав руку из лап пронзительно цепкой старухи, выбежала полненькая, румяная и прехорошенькая девица в нарядной шубке. Прыгнула в санки, приподняла Колю, уселась и положила его окровавленную голову на свои колени.

Прилюдно!

Ахнуло Пристенье, заулыбалась Успенка, зааплодировала Крепость, а с судейской скамьи вскочил — да, да, не поднялся степенно и чинно, а именно что вскочил! — владелец всех мукомольных мощностей города Прославля Иван Матвеевич Круглов.

— Александра! — грозно закричал он. — Шурка! Вернись сей секунд!

Какое там! Только снег взвихрился за санями, что мчал застоявшийся рысак в Крепость.

Зрительницам с крепостной стены было отлично все видно, и поэтому многие спустились и поспешили к Пролому, чтобы в непосредственной близи и собственными глазами узреть и двух героев города (одного окровавленного и бездыханного, ах!..) одновременно, и отчаянную девочку с Пристенья, не побоявшуюся на глазах у всего Прославля удрать с тяжко раненным красавцем цыганом. Тут было от чего всполошиться, куда поспешить и на что посмотреть даже барышням, но Сергей Петрович заметил только стройную девушку с большой беличьей муфтой: в начале подъема на Благовещенской, когда рысак пошел шагом. Заметил ее очень серьезные и очень синие глаза еще до того, как она громко воскликнула:

— Белобрыков, я сомневалась, но теперь я горжусь вами. Да, горжусь, знайте это!

— Кто такая? — оторопело спросил волонтер.

— С муфтой? — Шурочка Круглова на миг оглянулась. — Ольга, что ли.

Сергей Петрович и Шурочка доставили обеспамятевшего Колю в Градскую больницу, в связи с чем о происшествии узнала полиция. Узнала официально, так как неофициально уже была осведомлена о нападении на кузнеца во время разрешенного народного развлечения, и выслала следователя на место происшествия. Но, пока высылала да пока следователь добирался, там уж никого не оказалось, и следователь обнаружил лишь кровь на утоптанном снегу. Однако принадлежала ли та кровь пострадавшему или являлась естественным следствием разрешенного народного развлечения, установить с достоверностью не удалось.

Теппо Раасеккола и Бориска Прибытков тоже ничего не смогли установить. Они провели расследование тут же, по горячим следам, призвав на помощь судей и подвергнув всех участников крещенского побоища тщательному обыску и придирчивому допросу. Однако никто не видел, кто, как и когда ударил Колю запретным орудием, а самого орудия — гирьки на ремешке — так нигде и не нашли. И дело это заглохло, тем более что через трое суток Сергей Петрович лично доставил абсолютно здорового Колю домой, к великой радости Успенки.

Шурочка вернулась в отцовский дом еще к вечеру того дня, когда сгоряча и всенародно призналась в своих симпатиях. За это время она успокоилась, все осознала, пришла в ужас и явилась с повинной вся в слезах, что, впрочем, не помешало отцу оттаскать ее за волосы по всем залам и комнатам. Коля ничего не знал о выволочке, но все знал о подвиге, и сердце его переполнялось любовью и счастьем. А вот Сергей Петрович потерял покой и сон, пытаясь найти общих знакомых и быть представленным стройной девушке с очень серьезными и очень синими глазами.

Никто — ни Крепость, ни Успенка, ни Пристенье — пока еще не знал и даже не догадывался, что это неоконченный крещенский бой был последним в истории города Прославля. Не потому, разумеется, что едва не пристукнули какого-то цыгана — мало ли их, цыган этих, пристукивают? — а потому, что наступал новый этап: двадцатый век именно с этого года превратился в принципиально иную эпоху. Новое время рождает новые песни, и очень скоро Прославль запел не о несчастье старого бура из Трансвааля, а о своих бедах и горестях: