Иван Гончаров - Обломов

После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли на ковре дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.

– Полно дразнить Андрюшу: он сейчас заплачет! – журил он Ванечку, когда тот дразнил ребенка.

– Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул! – заботливо предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.

И Маша бросалась доставать «братца», как она называла его.

Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.

Она с упреком покачала головой Алексееву.

– Я будил, да они не слушают! – сказал в свое оправдание Алексеев.

Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем, добрался до лица и схватил за нос.

– А! Что? Кто это? – беспокойно говорил очнувшийся Илья Ильич.

– Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, – ласково сказала хозяйка.

– Когда же я задремал? – оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в объятия. – Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! – говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.

– Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! – сказал он.

– Вс° переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, – отвечал тот.

– Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю, читаете?

– Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух…

– Что ж он читал?

– Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.

– Кому же они привезли?

– В Испанию или в Индию – не помню, только посланник был очень недоволен.

– Какой же посланник? – спросил Обломов.

– Вот уж это забыл! – сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить.

– С кем война-то?

– С турецким пашой, кажется.

– Ну, что еще нового в политике? – спросил, помолчав, Илья Ильич.

– Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.

– Вона! Разве это политика? – сказал Обломов.

Алексеев оторопел.

– Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, – оправдывался он, – а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.

– Что же он о литературе читал? – спросил Обломов.

– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский…

– А Пушкин?

– Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, – сказал Алексеев, произнося г, как х.

Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в «заведение».

Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.

На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.

То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»

Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это…