Иван Гончаров - Обломов

– Вот далась нам с тобой забота! – рассуждал Андрей, ходя взад и вперед по комнате. – И конца ей нет!

– Ты тяготишься ею? – сказала Ольга. – Это новость! Я в первый раз слышу твой ропот на эту заботу.

– Я не ропщу, – отвечал Андрей, – а рассуждаю.

– А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался себе самому, что это скучно, беспокойно – да?

Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно головой:

– Нет, не беспокойно, а бесполезно: это я иногда думаю.

– Не говори, не говори! – остановила его она. – Я опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы…

– Воскресят, ты думаешь? – перебил Андрей.

– Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере заставят его оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я только появилась тогда – и он в одну минуту очнулся и застыдился…

– Уж не любишь ли ты его по-прежнему? – спросил Андрей шутя.

– Нет! – не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. – Я люблю его не по-прежнему, но есть что-то, что я люблю в нем, чему я, кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные…

– Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?

Она кивнула в знак согласия головой.

– За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно… Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него всюду и везде можно положиться. Вот чему ты осталась верна и почему забота о нем никогда не будет тяжела мне. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так это? Угадал?

Ольга молчала, потупя глаза на работу. Андрей задумался.

– Ужель не все тут? Что же еще? Ах!.. – очнувшись, весело прибавил потом. – Совсем забыл «голубиную нежность»…

Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…

– Ты его не оставишь, не бросишь? – говорила она, не отнимая рук от шеи мужа.

– Никогда! Разве бездна какая-нибудь откроется неожиданно между нами, стена встанет…

Она поцеловала мужа.

– В Петербурге ты возьмешь меня к нему?

Он нерешительно молчал.

– Да? да? – настойчиво требовала она ответа.

– Послушай, Ольга, – сказал он, стараясь освободить шею от кольца ее рук, – прежде надо…

– Нет, скажи: да, обещай, я не отстану!

– Пожалуй, – отвечал он, – но только не в первый, а во второй раз: я знаю, что с тобой будет, если он…

– Не говори, не говори!.. – перебила она. – Да, ты возьмешь меня: вдвоем мы сделаем все. Один ты не сумеешь, не захочешь!

– Пусть так; но ты расстроишься и, может быть, надолго, – сказал он, не совсем довольный, что Ольга вынудила у него согласие.

– Помни же, – заключила она, садясь на свое место, – что ты отступишься только тогда, когда «откроется бездна или встанет стена между ним и тобой». Я не забуду этих слов.