Иван Гончаров - Обломов

Она вдруг как будто окаменеет и смолкнет, потом с притворной живостью суетится, чтоб скрыть свой странный недуг, или сошлется на мигрень и ляжет спать.

Но нелегко ей было укрыться от зоркого взгляда Штольца: она знала это и внутренне с такою же тревогой готовилась к разговору, когда он настанет, как некогда готовилась к исповеди прошедшего. Разговор настал.

Они однажды вечером гуляли по тополевой аллее. Она почти повисла у него на плече и глубоко молчала. Она мучилась своим неведомым припадком, и, о чем он ни заговаривал, она отвечала коротко.

– Нянька говорит, что Оленька кашляла ночью. Не послать ли завтра за доктором? – спросил он.

– Я напоила ее теплым и завтра не пущу гулять, а там посмотрим! – отвечала она монотонно.

Они прошли до конца аллеи молча.

– Что ж ты не отвечала на письмо своей приятельницы, Сонечки? – спросил он. – А я все ждал, чуть не опоздал на почту. Это уж третье письмо ее без ответа.

– Да, мне хочется скорей забыть ее… – сказала она и замолчала.

– Я кланялся от тебя Бичурину, – заговорил Андрей опять, – ведь он влюблен в тебя, так авось утешится хоть этим немного, что пшеница его не поспеет на место в срок.

Она сухо улыбнулась.

– Да, ты сказывал, – равнодушно отозвалась она.

– Что ты, спать хочешь? – спросил он.

У ней стукнуло сердце, и не в первый раз, лишь только начинались вопросы, близкие к делу.

– Нет еще, – с искусственной бодростью сказала она, – а что?

– Нездорова? – спросил он опять.

– Нет. Что тебе так кажется?

– Ну, так скучаешь!

Она крепко сжала ему обеими руками плечо.

– Нет, нет! – отнекивалась она фальшиво-развязным голосом, в котором, однако, звучала как будто в самом деле скука.

Он вывел ее из аллеи и оборотил лицом к лунному свету.

– Погляди на меня! – сказал он и пристально смотрел ей в глаза.

– Можно подумать, что ты… несчастлива! Такие странные у тебя глаза сегодня, да и не сегодня только… Что с тобой, Ольга?

Он повел ее за талию опять в аллею.

– Знаешь что: я… проголодалась! – сказала она, стараясь засмеяться.

– Не лги, не лги! Я этого не люблю! – с притворной строгостью прибавил он.

– Несчастлива! – с упреком повторила она, остановив его в аллее. – Да, несчастлива тем разве… что уж слишком счастлива! – досказала она с такой нежной, мягкой нотой в голосе, что он поцеловал ее.

Она стала смелее. Предположение, хотя легкое, шуточное, что она может быть несчастлива, неожиданно вызвало ее на откровенность.

– Не скучно мне и не может быть скучно: ты это знаешь и сам, конечно, не веришь своим словам; не больна я, а… мне грустно… бывает иногда… вот тебе – несносный человек, если от тебя нельзя спрятаться! Да, грустно, и я не знаю отчего!

Она положила ему голову на плечо.

– Вот что! Отчего же? – спросил он ее тихо, наклонившись к ней.

– Не знаю, – повторила она.

– Однакож должна быть причина, если не во мне, не кругом тебя, так в тебе самой. Иногда такая грусть не что иное, как зародыш болезни… Здорова ли ты?

– Да, может быть, – серьезно сказала она, – это что-нибудь в этом роде, хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да нет, ты не слушай: это все пустое.

– Говори, говори! – пристал он с живостью. – Ну, не все есть в жизни: что еще?

– Иногда я как будто боюсь, – продолжала она, – чтоб это не изменилось, не кончилось… не знаю сама! Или мучусь глупою мыслью: что ж будет еще?.. Что ж это счастье… вся жизнь… – говорила она все тише-тише, стыдясь этих вопросов, – все эти радости, горе… природа – шептала она, – все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем недовольна… Боже мой! мне даже стыдно этих глупостей… это мечтательность… Ты не замечай, не смотри… – прибавила она умоляющим голосом, ласкаясь к нему. – Эта грусть скоро проходит, и мне опять станет так светло, весело, как вот опять стало теперь!

Она жалась к нему так робко и ласково, стыдясь в самом деле и как будто прося прощения «в глупостях».

Долго спрашивал ее муж, долго передавала она, как больная врачу, симптомы грусти, высказывала все глухие вопросы, рисовала ему смятение души и потом – как исчезал этот мираж – все, все, что могла припомнить, заметить.

Штольц молча опять пошел по аллее, склонив голову на грудь, погрузясь всей мыслью, с тревогой, с недоуменьем, в неясное признание жены.

Она заглядывала ему в глаза, но ничего не видела; и когда, в третий раз, они дошли до конца аллеи, она не дала ему обернуться и, в свою очередь, вывела его на лунный свет и вопросительно посмотрела ему в глаза.