Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Право, кажется, что эта чувствительная душа, трепещущая, подобно листве серебристого тополя, при малейшем ветерке, расцвела тогда в тепле внимательной и снисходительной мужской дружбы. Впервые в своей жизни Сент-Бев, благодаря близости с супругами Гюго, вошел в содружество людей и уверовал, что теперь он спасен от одиночества и томительных размышлений о самом себе.

Тысяча восемьсот двадцать девятый год был для Виктора Гюго, всегда большого труженика, одним из наиболее плодотворных. Он начал «Собор Парижской Богоматери», написал много стихов, а главное, решил завоевать театр. «Кромвель» не был поставлен на сцене, но кружок романтиков справедливо полагал, что теперь публика требует нечто иное, чем псевдоклассические трагедии. Что Корнель и даже Расин были великими драматургами — это отрицали только фанатики. Но их гений слишком уж подчинялся условностям: три единства, сюжеты античные или восточные, сны или «узнавание», благородный язык — словом, все те правила, которые в XVIII веке, в руках менее могучих, породили скучные и однообразные пьесы. «Полагалось, — говорил Альфред де Виньи, — изображать в прихожих, которые никуда не вели, персонажей, которые никуда не шли, говорили о немногих вещах, выражали неопределенные мысли, изъяснялись туманными притчами, слегка были волнуемы вялыми чувствами, безмятежными страстями и кончали на сцене изящной смертью или фальшивым вздохом. О, ненужная фантасмагория! Тени людей и тень природы! Пустопорожнее царство!..»

Убегая от скуки таких «бесчувственных» пьес, публика стала увлекаться мелодрамой. Пиксерекур, этот Шекспир бульварных театров, дал ее рецепт: герой, героиня, предатель, шут, и задолго до предисловия к «Кромвелю» уже соединял гротескное и трагическое. Сам великий Тальма Говорил Ламартину: «Не пишите больше трагедии, пишите драму» — и просил Дюма: «Поторопитесь, постарайтесь написать еще в мое время».

В 1822 году директор театра Жан-Туссен Мерль, человек предприимчивый, выписал труппу английских актеров, чтобы играть Шекспира, и натолкнулся на яростное сопротивление либералов. Людовик XVIII слыл сторонником Англии, этого оказалось достаточным для того, чтобы «Макбета» освистали. На афишах Мерля весьма неловко возвещалось: «„Отелло“, трагедия знаменитого Шекспира, в исполнении верноподданных его величества короля Великобритании». Партер кричал: «Прочь чужестранцев! Долой Шекспира! Это пособник Веллингтона!» Мерль капитулировал, и только в 1828 году в Париже снова увидели английскую труппу. К тому времени атмосфера изменилась, а труппа приехала превосходная: Кин, Кембл и очаровательная Гарриет Смитсон. Успех был так велик, что не одному писателю захотелось переложить Шекспира стихами на французский язык. Эмиль Дешан и Виньи совместно переложили «Ромео и Джульетту», а Виньи после постановки «Отелло» принялся за «Венецианского мавра», несомненно прибегая в переводе к помощи своей жены, англичанки.

Гюго еще в 1822 году извлек из романа Вальтера Скотта «Кенилворт» пьесу «Эми Робсар». Он держал эту пьесу в ящике стола, потом переделал ее, но сам не верил в ее достоинства. Когда наконец в 1828 году ему удалось поставить ее в Одеоне, он решился на эту авантюру лишь под именем своего шурина Поля Фуше, хотя тому только что исполнилось тогда семнадцать лет и он не проявлял никакого восторга перед такой затеей. В январе 1828 года он писал Виктору Гюго: «Через несколько дней дают злосчастную „Эми Робсар“, и для меня из этого дела получится только то, что я прослыву „подставным лицом и заместителем“. Не везет некоторым людям…» Пьесу публика встретила чрезвычайно плохо, и Гюго благоразумно отрекся от нее.

Виктор Гюго — Виктору Пави, 29 февраля 1828 года:

«Вы знаете о маленькой беде, случившейся с Полем. Это очень маленькое несчастье… В подобных обстоятельствах мне следовало бы его выручить. Ведь я-то и принес ему несчастье. Клика интриганов, освиставшая „Эми Робсар“, полагала, что отраженно она освистывает и „Кромвеля“. Впрочем, не стоит и говорить об этих жалких и обычных кознях…»