Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

18 сентября 1879 года:

«Ходил на могилу. Молитва. Они меня слышат. Я слышу их…»

В 1881 году Виктору Гюго пошел восьмидесятый год. День его рождения был отмечен как национальное празднество. На авеню Эйлау воздвигли триумфальную арку. Народ Парижа призывали продефилировать 26 февраля под окнами поэта. Провинциальные города прислали многолюдные делегации и цветы. Премьер-министр Жюль Фери накануне чествования явился к Гюго на дом поздравить его от имени правительства. Во всех лицеях и школах были отменены наказания провинившимся ученикам. Целый день, словно не замечая февральского холода, Гюго стоял у открытого окна со своими внуками Жоржем и Жанной, смотрел, как движется по улице шествие его почитателей, в котором участвовало шестьсот тысяч человек. Над мостовой вздымался высокий холм цветов. Торжественно кланяясь, Гюго благодарил проходивших мимо него людей.

Шарль де Помероль сказал поэту, что он был прекрасен, когда, убеленный сединами, стоял у окна с глазами полными слез и держал внуков в объятиях. На что Гюго, глядя на Жоржа и Жанну, ему ответил:

«Да, они очень милы. Такие славные маленькие республиканцы!..»

На следующей неделе, когда он вошел в зал заседаний Люксембургского дворца. Сенат встал и встретил его аплодисментами. Леон Сэ, председательствовавший тогда, сказал кратко:

«Гений, прибыл на заседание, и Сенат рукоплещет ему».

Зрелище небывалое. Человек, который в пору своей зрелости и честолюбия затягивался в шитый золотом мундир пэра Франции, теперь похож был на «какого-нибудь столяра, старого каменщика», и Франция чтила этого старца в пиджаке из черного альпага, крепкого как скала, о которую бились бурные волны долгих лет. В июле авеню Эйлау переименовали в Авеню Виктор-Гюго, и теперь друзья могли писать: «Господину Гюго, проживающему на собственной своей улице». 14 июля — снова шествие с музыкой, оркестрами, хорами певчих; сто раз гремела «Марсельеза», которую он так любил. День его именин — 21 июля — праздновался в более тесном кругу.

Каждый раз, как толпы людей заполняли в триумфальном шествии авеню Гюго, к ним присоединялась неутешная Бланш. Она приходила вновь и вновь, желая хоть мельком увидеть утраченного, но не забытого старого своего друга. Она была теперь несчастна, ибо видела, что соединила свою судьбу с негодяем. Он «злоупотребил доверием своей жены, промотал ее деньги» и угрожал Локруа опубликовать письма и любовные стихи, которые Бланш получала от своего знаменитого обольстителя. В самый разгар апофеоза Гюго это вызвало бы еще более громкий скандал, чем адюльтер, в котором он был уличен в 1845 году. Поэт в отчаянии воскликнул: «Долгая честная жизнь; восемьдесят лет; преданное служение людям; добрые дела вместе с женщиной, ради женщины, через посредство женщины… и все привело к низкой, пошлой, гнусной клевете, к мерзости…» Шантажист продал Локруа (очень дорого) оригиналы рукописей, компрометировавших поэта. Чистому сердцу Альбы доставили горькие страдания переговоры об этой продаже.

«Она сблизилась с друзьями поэта, — говорит госпожа Леклид. — Мы часто видели ее в Лувре, в отделе копий; она приходила туда узнать у Леклида „новости о своем господине“. С какой жадностью она слушала все, что говорилось о нем. Ее строгое лицо на мгновение оживлялось, потом она снова впадала в уныние и плакала горючими слезами. Скорбь ее была искренней». На авеню Виктор-Гюго «Бланш подолгу стояла на тротуаре, подстерегала минуту, когда выйдет поэт, стремилась увидеть его. Поль Мерис мягко обходился с этой несчастной, удрученной женщиной, если встречался с нею, когда она прохаживалась около дома… Однажды госпожа Друэ узнала свою бывшую горничную, пришла в неистовый гнев и устроила мэтру ужасную сцену». О ревность, желчью наполняющая душу!

С 21 августа по 15 сентября 1882 года Жюльетта Друэ, теперь лишь номинальная, но «признанная» наконец возлюбленная Виктора Гюго, гостила вместе с ним в Вель-ле-Роз у Поля Мериса. Ей приятно было, что ее допустили в этот дом, — ведь госпожа Мерис прежде никогда не желала принимать ее у себя. А по возвращении она слегла. У нее была злокачественная опухоль кишечника. В изможденном старческом лице женщины, угасавшей от рака, ничего не осталось от чудесной красоты, которой она блистала в 1830 году, — разве только ласковая нежность глаз и красиво очерченный рот. Когда больная могла, вся скорчившись, посидеть в кресле у окна своей спальни, она видела на другой стороне улицы спокойный монастырский сад и, «чтобы не думать», смотрела на сестер общины Премудрости, вспоминала свое детство, проведенное в монастыре Вечного поклонения.