Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

То были два необычайно плодовитых месяца. Победа над молодой женщиной подхлестывала его поэтический дар. Попадались на его пути и другие приключения, и он мимоходом срывал поцелуи. В конце своего пребывания в этом краю он направился в Тионвиль посмотреть на город, который когда-то защищал и прославил его отец, затем он остановился на некоторое время в Алтвизе, где встретил Мари Мерсье, устроившуюся (с его помощью) работать модисткой. Записные книжки Гюго пестрят заметками о триумфах. 3 сентября 1871 года: «Мария… parece amorosa. - 11 сентября: Quiero que esta me haga uno nino. - 12 сентября: Ahora, todas los dias y a toda hora, misma Maria. - 22 сентября: Misma — toda…» [210] …Кажется, влюблена… Хочу, чтобы она родила мне ребенка. Теперь все дни в любой час все та же Мари… Все та же всецело моя ( исп. ). .

Испанский язык в этих записях должен был охранять любовные тайны от пытливой ревности Жюльетты.

Первого октября он прибыл в Париж. Каков будет прием? В обществе драматических писателей Ксавье де Монтепен потребовал его исключения, как защитника секты убийц. Ксавье де Монтепен был автором романов, печатавшихся в газетах с продолжением, и мелодрам, ему принадлежит знаменательный афоризм: «Свобода совести — понятие, лишенное смысла».

Записная книжка Виктора Гюго, 5 сентября 1871 года:

«Год тому назад я возвратился в Париж. Какой был тогда восторженный прием! И какое отношение ко мне теперь! А что я такого сделал? Просто выполнил свой долг…»с

16 сентября 1871 года:

«Получил телеграмму от Мериса. Он снял нам квартиру на год, улица Ларошфуко, 66…»

Возвращение было довольно драматичным. Совершая вместе с Жюльеттой прогулку в экипаже, он увидел разрушенные дворец Тюильри и ратушу. Его просили вступиться за Рошфора. Без особой надежды он попросил свидания у Тьера: «Теперь я ничто». В Версаль он поехал поездом. В вагоне какой-то мужчина в модных желтых перчатках, узнав Гюго, бросал на него яростные взгляды. В префектуре его провели в салон, обитый шелком малинового цвета. Вошел Тьер. Прием оказался более сердечным, чем ожидал Гюго. «Между нами существует расхождение во взглядах, — сказал Гюго, — которое сознаем и вы и я, но в вопросах совести мы можем сойтись».

Было условлено, что Рошфора не отправят в ссылку, что ему будут беспрепятственно давать свидания с детьми и разрешат писать. Гюго настаивал на амнистии и требовал, чтобы больше не было слепого подчинения военным. Тьер признался в своем бессилии: «Я весьма ничтожный диктатор в черном сюртуке… Я, так же как и вы, побежденный, носящий маску победителя; на меня сыплется град проклятий, так же как и на вас…» На обратном пути какая-то молодая женщина, находившаяся в вагоне, показывая мужу заметку в газете, сказала:

— Виктор Гюго — герой.

— Тише, — шепнул муж, — он ведь здесь.

Она взяла со скамейки шляпу поэта и коснулась губами траурной ленты. Затем она сказала:

— Вы много выстрадали, сударь! Продолжайте защищать побежденных.

Он поцеловал ей руку.

На следующий день он отправился к Рошфору. «Без вас я бы погиб», сказал узник. В последовавшие дни Гюго хотел осмотреть свой Париж. Почти все дома, где он когда-то жил, оказались разрушенными. В газете «Раппель», с которой наконец было снято запрещение, он в первом же номере опубликовал «Обращение к редакторам газеты»:

«В переживаемый нами момент необходимо сделать одно, только одно. Что именно? Возродить Франции. Возродить Францию ради кого? Ради самой Франции? Нет. Ради всего человечества. Угасший светильник никто не зажигает вновь ради самого светильника. Светильник зажигают также и для того, кто его погасил и при этом ослепил себя; Францию нужно возродить и ради Германии. Да, ради Германии. Ибо Германия — раб, и Франция возвратит ей свободу…»

Этот номер газеты раздавался бесплатно. Гюго дорожил вниманием преданных ему читателей, но его ненавидела знать. Отвергая его политические взгляды, монархистские и бонапартистские салоны единодушно чернили его гений. В салоне принцессы Матильды (изгнание которой длилось всего два года), когда на него нападали, лишь один Теофиль Готье защищал его: «О, что бы вы ни говорили, Гюго, поэт туманов, туч, моря, поэт неуловимых очертаний, по-прежнему велик!» Но поэт туманов совершил преступление, ибо стал также поэтом бедноты.

Этот 1872 год казался ему мрачным. Он потерпел поражение на январских выборах; всех ужасала его снисходительность к коммунарам. В феврале возвратилась в Париж его несчастная дочь. Некоторое время семья не знала, где находится Адель. После того как Пинсон был отправлен в гарнизон на остров Барбадос, она последовала за ним, но никому не сообщила своего адреса, и одна, без средств, впала в такое безумие, что ее пришлось поместить в больницу. Когда ее опознали, она была доставлена во Францию негритянкой, «госпожой Селиной Альварес Баа, чернокожей и влиятельной жительницей этой колонии».