Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Время труда — счастливое время. Находясь в опале, вдали от светской жизни, поэт стал самим собой. Никогда еще Гюго не писал так легко, так свободно, так пламенно. Нет больше заседаний Академии, прошло время парламентских дебатов, исчезли женщины, поглощавшие его время и силы. С необыкновенной легкостью он дописал второй том сборника «Созерцания», где среди замечательных стихотворений, посвященных дочери («Раиса Меае») и Жюльетте, были и философские стихи. Размышления в полночь около долмена Фалдуэ, зловещий голос морских волн дополнили и определили характер той религии, пророком которой он себя считал.

В его поэзии ясные, реальные образы постоянно чередуются со смутной мечтой, с едва различимыми видениями. Его словарь соответствует этому поэтическому смятению: «Стая чудовищ… кишащий рой гидр, людей, зверей…» Излюбленными прилагательными, живописавшими его вселенную, были — испуганный, хмурый, зловещий, бледный, мрачный, бесформенный, фантастический, мертвенный, блуждающий, сумрачный, призрачный. В неясных призраках веков он видел стены исчезнувших городов, шествие разбитых армий; в далекой древности перед ним возникали доисторические чудовища, девственные леса, земля, еще влажная после потопа, а над ней первозданные звезды, восходящее из хаоса, едва мерцающее солнце, Бог.

Уже давно размышлял он о жизни и смерти. Он верил в бессмертие души. Почему? Потому что если после смерти ничего не остается, тогда то, что мы сделали в течение жизни, не имеет никакого значения. Тот, кто был Наполеоном III, и тот, кто назывался Виктором Гюго, одинаково растворятся в великом Ничто. Злой человек своей вины при жизни на земле не искупит, значит, он должен искупить свою вину после смерти. Стало быть, нечто должно остаться и после смерти, чтобы понести наказание. Свобода души подразумевает бессмертие. Доказательство тому — сон. Человек видит сон, потом другой; пробуждаясь, он вновь становится самим собой. Разве не так же и с жизнью? Вся наша земная жизнь есть сон. «Я», остающееся после смерти, несомненно, существует и до и после жизни. Умерший человек вновь обретает себя в бессмертном разуме.

Он высказывал подобные мысли начиная с 1844 года, но тогда он пытался найти основу доктрины, в которую вошли бы эти представления о жизни и смерти. Оккультизм и в особенности кабалистика, в которую его посвятил в Париже, а затем в Брюсселе странный и наивный Александр Вейль, быть может, дали ему эту основу. Было установлено, что положения, изложенные в «Зогаре», соответствуют философии Гюго. Ее главная мысль — объяснение зла. Если Бог не что иное, как «Я» в бесконечности, если бог вездесущ, всемогущ и всеведущ, почему же он создал имеющий конец и столь несовершенный мир? В стихах, выражавших кредо Гюго — «Что сказали уста мрака» (сборник «Созерцания»), — Гюго отвечает так же, как «Зогар». Бог не мог создать совершенный мир, — ведь если бы мир не отличался от Бога, он не мог бы быть миром.

Зло — это материя. В каждом существе можно обнаружить Бога и материю, Бога и зло. Но даже само зло порождает добро, ибо несовершенство, отделяющее от Создателя его создание, предоставляет нам свободу. За то зло, которое творится с соизволения Бога, наказание не будет вечным. («Ибо оборотная сторона маски — это тоже личина».) Сатана — это тоже Бог. Бесконечная лестница существ идет от камня к дереву, от животного к человеку, от ангела к Богу. «Это восхождение начинается в мире тайн», в адской пропасти, где в глубине, на самом дне, видно «ужасное черное солнце, откуда исходят лучи мрака». Лестница идет из бездны, где прикованы демоны, и поднимается ввысь до крылатых существ «в глубине пространства, где они растворяются в Боге». Материя стремится к идеалу — но тащит «дух к животному, ангела — к сатиру». Вот почему чувственность имеет двойственный характер; в человеке — это животное начало, но она порождает также идеальную любовь. Святая оргия.