Василий Гроссман - Жизнь и судьба

Он входил в землянку на передовой НП, и среди табачного дыма, голосов телефонистов, пальбы и бомбовых разрывов его вдруг обжигала мысль о ней…

Иногда его охватывала ревность к ее прежней жизни, и он становился мрачен. Иногда она снилась ему, и он просыпался и не мог уснуть.

То ему казалось, что любовь их будет до гроба, то накатывала тревога: он останется снова один.

Садясь в машину, он оглянулся на дорогу, ведущую к Волге. Дорога была пустынна. Потом он озлился, – пора было ей давно быть здесь. А может быть, она заболела? И он снова вспомнил, как собрался в тридцать девятом году стреляться, узнав, что она вышла замуж. Отчего он ее любит? Да ведь были у него бабы не хуже. То ли это счастье, то ли вроде болезни – безотступно думать о человеке. Хорошо, что он ни с кем не связался из штабных девушек. Приедет, а у него все чисто. Правда, был и с ним грех, недели три назад. Вот она по дороге остановится, заночует в той грешной избе, и молодая хозяйка разговорится с Женей, опишет его, скажет: «Славный этот полковник». Что за чушь в голову лезет, конца нет…

На следующий день, к полудню Новиков возвращался из поездки в части. От беспрерывной тряски по разбитой танковыми гусеницами дороге, от мерзлых ухабов у него болела поясница, спина, затылок, казалось, что танкисты заразили его изнеможением, бессонной многосуточной одурью.

Подъезжая к штабу, он вглядывался в людей, стоявших на крыльце. Он увидел: Евгения Николаевна стояла с Гетмановым и смотрела на подъезжавшую машину. Ожгло огнем, безумие ударило в голову, он задохнулся от почти равной страданию радости, рванулся, чтоб на ходу выпрыгнуть из машины.

А Вершков, сидевший на заднем сиденье, сказал:

– Комиссар со своей докторшей воздухом дышут, хорошо бы фото домой послать, то-то радость будет жене.

Новиков вошел в штаб, взял протянутое Гетмановым письмо, повертел, узнал почерк Евгении Николаевны, сунул письмо в карман.

– Ну вот, слушай, докладываю, – сказал он Гетманову.

– А письма не читаешь, разлюбил?

– Ладно, успею.

Вошел Неудобнов, и Новиков сказал:

– Все дело в людях. В танках во время боя засыпают. Валятся совсем. И командиры бригад в том числе. Карпов еще кое-как, а Белов разговаривал со мной и заснул, – пятые сутки на ходу. Механики-водители на ходу спят, от усталости есть перестали.

– А как ты, Петр Павлович, оцениваешь обстановку? – спросил Гетманов.

– Немец не активен. Ждать на нашем участке контрудара не приходится. У них тут пшик, пусто. Фреттер Пико. Фик.

Он говорил, а пальцы его ощупывали конверт. На мгновение он отпускал конверт и снова быстро прихватывал его, казалось, письмо уйдет из кармана.

– Ну вот, понятно, ясно, – сказал Гетманов, – теперь я тебе докладываю: мы тут с генералом до самого неба дотянулись. Говорил я с Никитой Сергеевичем, обещал авиацию с нашего участка не снимать.

– Он оперативное руководство не осуществляет, – сказал Новиков и стал расклеивать в кармане письмо.

– Ну, это как сказать, – проговорил Гетманов, – только что генерал получил подтверждение из штаба воздушной: авиация с нами остается.

– Тылы пройдут, – торопливо сказал Неудобнов, – дороги неплохие. Главное – это ваше решение, товарищ подполковник.

«В подполковники меня разжаловал, волнуется», – подумал Новиков.

– Да, панове, – сказал Гетманов, – сдается, что мы первыми начнем освобождать неньку Украину. Я сказал Никите Сергеевичу: танкисты осаждают командование, мечтают ребята называться Украинским корпусом.

Раздражаясь от фальшивых слов Гетманова, Новиков сказал:

– Мечтают они об одном: поспать. Пятые сутки, понимаете, не спят.

– Значит, решено, продолжаем движение, рвем вперед, Петр Павлович? – сказал Гетманов.

Новиков наполовину раскрыл конверт, просунул в него два пальца, ощупал письмо, все заныло внутри от желания увидеть знакомый почерк.

– Я думаю такое принять решение, – сказал он, – дать людям десять часов отдохнуть, пусть хоть немножко силенки подберут.

– Ого, – сказал Неудобнов, – проспим мы за эти десять часов все на свете.

– Постой, постой, давай разберемся, – сказал Гетманов, и его щеки, уши, шея стали понемногу краснеть.

– Вот так, уже разобрался, – сказал, посмеиваясь, Новиков.

И вдруг Гетманов взорвался.

– Да мать их… дело какое – не выспались! – крикнул он. – Успеют выспаться! Черт их не возьмет. Из-за этого остановить всю махину на десять часов? Я против этого слюнтяйства, Петр Павлович! То ты задержал ввод корпуса в прорыв, то спать людей укладываешь! Это уж превращается в систему порочную! Я буду докладывать Военному совету фронта. Не яслями заведуешь!