Василий Гроссман - Жизнь и судьба

– Николай всегда начинал белыми от короля. Что-то мне сегодня ответят на Кузнецком?

Людмила Николаевна, нагнувшись, пододвинула под ноги Штруму домашние туфли. Он, не глядя, пытался попасть ногой в туфлю, и Людмила Николаевна, ворчливо вздохнув, опустилась на пол, надела ему на ноги туфли. Он поцеловал ее в голову, рассеянно произнес:

– Спасибо, Людочка, спасибо.

Женя, все не делая первого хода, тряхнула головой.

– Нет, не могу понять. Ведь троцкизм – это старое. Что-то произошло, но что, что?

Людмила Николаевна, поправляя белые пешки, сказала:

– Я сегодня почти всю ночь не спала. Такой преданный, идейный коммунист.

– Ты, положим, отлично спала всю ночь, – сказала Женя, – я несколько раз просыпалась, а ты все похрапывала.

Людмила Николаевна рассердилась:

– Неправда, я буквально не сомкнула глаз.

И, отвечая вслух на мысль, тревожившую ее, сказала мужу:

– Ничего, ничего, лишь бы не арестовали. А если лишат тебя всего, я не боюсь, – будем продавать вещи, поедем на дачу, буду на базаре продавать клубнику. Буду преподавать химию в школе.

– Дачу отберут, – сказала Женя.

– Да неужели вы не понимаете, что Николай ни в чем не виноват? – сказал Штрум. – Не то поколение, мыслит не в той системе координат.

Они сидели над шахматной доской, поглядывали на фигуры, на единственную пешку, сделавшую единственный ход, и разговаривали.

– Женя, милая, – говорил Виктор Павлович, – вы поступили по совести. Поверьте, это лучшее, что дано человеку. Я не знаю, что принесет вам жизнь, но я уверен: сейчас вы поступили по совести; главная беда наша – мы живем не по совести. Мы говорим не то, что думаем. Чувствуем одно, а делаем другое. Толстой, помните, по поводу смертных казней сказал: «Не могу молчать!» А мы молчали, когда в тридцать седьмом году казнили тысячи невинных людей. И это лучшие молчали! Были ведь и шумно одобрявшие. Мы молчали во время ужасов сплошной коллективизации. И я думаю – рано мы говорим о социализме, – он не только в тяжелой промышленности. Он прежде всего в праве на совесть. Лишать человека права на совесть – это ужасно. И если человек находит в себе силу поступить по совести, он чувствует такой прилив счастья. Я рад за вас, – вы поступили по совести.

– Витя, перестань ты проповедовать, как Будда, и сбивать дуру с толку, – сказала Людмила Николаевна. – При чем тут совесть? Губить себя, мучить хорошего человека, а какая от этого польза Крымову? Не верю я, что у нее может быть счастье, когда его выпустят. Он был в полном порядке, когда они разошлись, – у нее совесть перед ним чиста.

Евгения Николаевна взяла в руку шахматного короля, повертела в воздухе, поглядела подклеенную к нему суконку и поставила на место.

– Люда, – сказала она, – какое уж тут счастье. Не о счастье я думаю.

Штрум посмотрел на часы. Циферблат показался ему спокойным, стрелки сонными, мирными.

– Сейчас там прения в разгаре. Клянут меня вовсю, но у меня ни обиды, ни злобы.

– А я бы физиономии набила всем бесстыдникам, – сказала Людмила, – то называют тебя надеждой науки, то плюют на тебя. Ты, Женя, когда пойдешь на Кузнецкий?

– К четырем.

– Я накормлю тебя обедом, потом уж пойдешь.

– Что же у нас на обед сегодня? – сказал Штрум и, улыбаясь, добавил: – Знаете, о чем я вас попрошу, дамочки?

– Знаю, знаю. Хочешь поработать, – сказала Людмила Николаевна, вставая.

– Другой бы на стены лез в такой день, – сказала Женя.

– Это моя слабость, а не сила, – сказал Штрум, – вот вчера Дэ Пэ много говорил со мной о науке. Но у меня другой взгляд, другая точка. Вот так, как у Толстого было: он сомневался, мучился, нужна ли людям литература, нужны ли людям книги, которые он пишет.

– Ну, знаешь, – сказала Людмила, – ты раньше напиши в физике «Войну и мир».

Штрум ужасно смутился.

– Да-да, Людочка, ты права, зарапортовался, – пробормотал он и невольно с упреком посмотрел на жену. – Господи, и в такие минуты нужно подчеркивать каждое мое неверное слово.

Снова он остался один. Он перечитывал сделанные им накануне записи и одновременно думал о сегодняшнем дне. Почему ему стало приятно, когда Людмила и Женя ушли из комнаты? У него в их присутствии возникло ощущение собственной фальшивости. В его предложении играть в шахматы, в его желании работать была фальшь. Видимо, и Людмила почувствовала это, назвав его Буддой. И он, произнося свою похвалу совести, ощущал, как фальшиво, деревянно звучит его голос. Боясь, что его заподозрят в любовании собой, он старался вести будничные разговоры, но в этой подчеркнутой будничности, как и в проповеди с амвона, тоже была своя фальшь.