Василий Гроссман - Жизнь и судьба

Штрум увидел Чепыжина рядом с академиком Шишаковым.

– Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! – повторил Штрум, глядя на милое ему лицо. Чепыжин обнял его.

– Пишут вам ваши ребята с фронта? – спросил Штрум.

– Здоровы, пишут, пишут.

И по тому, как нахмурился, а не улыбнулся Чепыжин, Штрум понял, что он уже знает о смерти Толи.

– Виктор Павлович, – сказал он, – передайте жене вашей мой низкий поклон, до земли поклон. И мой, и Надежды Федоровны.

Сразу же Чепыжин сказал:

– Читал вашу работу, интересно, очень значительная, значительней, чем кажется. Понимаете, интересней, чем мы сейчас можем себе представить.

И он поцеловал Штрума в лоб.

– Да что там, пустое, пустое, – сказал Штрум, смутился и стал счастлив. Когда он шел на собрание, его волновали суетные мысли: кто читал его работу, что скажут о ней? А вдруг никто не читал ее?

И сразу же после слов Чепыжина его охватила уверенность, – только о нем, только о его работе и будет здесь сегодня разговор.

Шишаков стоял рядом, а Штруму хотелось сказать Чепыжину о многом, чего не скажешь при постороннем, особенно при Шишакове.

Глядя на Шишакова, Штрум обычно вспоминал шутливые слова Глеба Успенского: «Пирамидальный буйвол!»

Квадратное, с большим количеством мяса, лицо Шишакова, надменный мясистый рот, мясистые пальцы с полированными ногтями, серебристо-серый литой и плотный ежик, всегда отлично сшитые костюмы – все это подавляло Штрума. Он, встречая Шишакова, каждый раз ловил себя на мысли: «Узнает?», «Поздоровается?» – и, сердясь на самого себя, радовался, когда Шишаков медленно произносил мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистыми слова.

– Надменный бык! – говорил Соколову Штрум, когда речь заходила о Шишакове. – Я перед ним робею, как местечковый еврей перед кавалерийским полковником.

– А ведь подумать, – говорил Соколов, – знаменит он тем, что не познаша позитрона при проявлении фотографий. Известно каждому аспиранту – ошибка академика Шишакова.

Соколов очень редко говорил плохо о людях, – то ли из осторожности, то ли из религиозного чувства, запрещавшего осуждать ближних. Но Шишаков безудержно раздражал Соколова, и Петр Лаврентьевич его часто поругивал и высмеивал, не мог сдержаться.

Заговорили о войне.

– Остановили немца на Волге, – сказал Чепыжин. – Вот она, волжская сила. Живая вода, живая сила.

– Сталинград, Сталинград, – сказал Шишаков, – в нем слились и триумф нашей стратегии, и стойкость нашего народа.

– А вы, Алексей Алексеевич, знакомы с последней работой Виктора Павловича? – спросил вдруг Чепыжин.

– Слышал, конечно, но не читал еще.

На лице Шишакова не видно было, что именно он слышал о работе Штрума.

Штрум посмотрел Чепыжину в глаза долгим взглядом – пусть его старый друг и учитель видит все, что пережил Штрум, пусть узнает о его потерях, сомнениях. Но и глаза Штрума увидели печаль, и тяжелые мысли, и старческую усталость Чепыжина.

Подошел Соколов, и, пока Чепыжин пожимал ему руку, академик Шишаков небрежно скользнул глазами по старенькому пиджаку Петра Лаврентьевича. А когда подошел Постоев, Шишаков радостно улыбнулся всем мясом своего большого лица, сказал:

– Здравствуй, здравствуй, дорогой мой, вот уж кого я рад видеть.

Они заговорили о здоровье, женах, детях, дачах, – большие, великолепные богатыри.

Штрум негромко спросил Соколова:

– Как устроились, дома тепло?

– Пока не лучше, чем в Казани. Маша очень просила вам кланяться. Вероятно, завтра днем к вам зайдет.

– Вот чудесно, – сказал Штрум, – мы уж соскучились, привыкли в Казани встречаться каждый день.

– Да уж, каждый день, – сказал Соколов. – По-моему, Маша к вам по три раза в день заходила. Я уж предлагал ей к вам перебраться.

Штрум рассмеялся и подумал, что смех его не совсем естественен. В зал вошел академик математик Леонтьев, носатый, с большим бритым черепом и с огромными очками в желтой оправе. Когда-то они, живя в Гаспре, поехали в Ялту, выпили много вина в магазинчике винторга, пришли в гаспринскую столовую с пением неприличной песни, переполошив персонал, насмешив всех отдыхающих. Увидя Штрума, Леонтьев заулыбался. Виктор Павлович слегка потупился, ожидая, что Леонтьев заговорит о его работе.

Но Леонтьев, видимо, вспомнил о гаспринских приключениях, замахал рукой, крикнул:

– Ну как, Виктор Павлович, споем?

Вошел темноволосый молодой человек в черном костюме, и Штрум заметил, что академик Шишаков тотчас поклонился ему.