Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)

Ирландцу, видимо, стало совсем невмоготу, он торопливо заговорил:

— Сколько вы ни прикрывайте своими облезлыми покровами всякий срам, краше он не станет. Когда я напиваюсь — это просто меня черт попутал, а вы пьете, чтобы «перебеситься». Но смерть вам не замаскировать, не прикрыть — только не мою. Это чертовски серьезное дело. Меня, может, убивали за мой флаг, но умру я только за себя. Кто скажет: «Я умираю за Англию», так я тому в ответ: «С Богом сочтись, а с Англией ты уже покончил».

Он приподнялся на локте и погрозил кулаком в сторону немецких окопов.

— А все вы со своим чертовым Лютером, — прохрипел он. — Допротестовались, доразбирались по косточкам до того, что теперь я заживо горю, точно в пекле. Прошли эволюцию, как у мистера Дарвина, и тянулись в разные стороны, пока не треснули. И все теперь не-о-ся-за-е-мо, кроме вашего Бога. И честь, и отчизна, и Вестминстерское аббатство — все не-о-ся-за-е-мо, кроме Бога и вашей уверенности, что вы Его можете о-ся-зать. Бог у вас и на знаменах, и в конституции. Скоро вы сочините свою собственную библию, где Христос «перебесится», чтобы стать человеком. Вы говорите, что Он на вашей стороне. Однажды, только однажды был у Него любимый народ, да и тот приколотил Ему руки и ноги гвоздями и оставил страдать от ран на солнцепеке. — Голос его угасал. — Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою… — Ирландец затих, содрогнулся в агонии и умер.

Прошло несколько часов. Клэйтон снова закурил, уже не пряча огонь от немецких снайперов. Опустился густой мартовский туман, и сырость пробирала до костей. Он сказал вслух:

— Проклятый туман, проклятый везунчик-ирландец! Проклятье!

И со смутным удивлением он думал о том, что вот смерть рядом, а мысли его привычно возвращаются в Англию и три лица поочередно являются ему: Клара, Дик, Элинор. Все как-то смешалось. Надо бы вернуться и закончить тот разговор. Он остановился в Рочестере, его жизнь остановилась на вокзале в Рочестере. Почему именно там — Рочестер совершенно ничего не значил. Кажется, была такая пьеса, где кто-то родился на вокзале, или про саквояж на вокзале, и его жизнь остановилась на… что там этот ирландец говорил о покровах? И Элинор тоже упоминала покров. Тоже. Никаких покровов, никакой сентиментальности — только холод, мрак и смятение. Ничего-то он не знал о Боге — Бог был хорош для викариев, а потом для этих, из ИМКА. Бог. Этот Бог вечно носил рубашки с короткими рукавами и стоптанные оксфорды — но он не был Богом, он был просто человеком, говорящим о Боге с солдатами. И был еще Бог О’Флаэрти. Клэю казалось, что он давно его знает, просто никогда не называл его Богом — этот Бог был страхом и любовью, и не было ничего великого в том, чтобы бояться Бога, или даже в том, чтобы любить его, разве только эта любовь была тиха и почтительна. Как же много вокруг богов, а он-то всегда считал христиан монотеистами, что за язычество — иметь столько богов сразу?

Ну вот, он за три минуты разобрался бы в этом запутанном деле, и сколько добра он мог бы сделать для тех, кто до сих пор не может выпутаться.

Чертова путаница — все перепуталось, все вне игры, а судью устранили — все пытаются доказать, что, будь судья на месте, он присудил бы победу им. Надо пойти и найти этого старого судью — найти его, схватить его, схватить хорошенько… вцепиться в него… спросить его…

Все мое детство дядя Джордж был для меня личностью почти легендарной. Имя его всегда произносилось так, словно оно выделено курсивом. Его изданные опусы в заманчивых ярких обложках лежали на столе в библиотеке, но то были запретные плоды, сулившие утоление моему изголодавшемуся любопытству только по достижении мной возраста, когда уже будет пора морально разлагаться. Когда я разбил оранжевую лампу на тысячу сверкающих осколков и осколочков, то это случилось лишь потому, что я пытался добыть секретную информацию касательно недавних книжных поступлений. Всю вторую половину дня я провел в постели, и почти месяц мне не разрешали играть под столом, поскольку мать панически боялась, что я порежу артерию на ладони или на коленке завалявшимся стеклышком. Зато я получил первое представление о наружности дяди Джорджа: высокий, костлявый, со скрюченными руками. Его убеждения были вкратце изложены в рукописном посвящении, которое гласило: «Прими, мой брат, сей труд вместе с самыми горячими и тщетными надеждами на то, что он принесет тебе наслаждение, снискав твое одобрение. Джордж Ромберт». После такого невразумительного начала мой интерес к предмету поостыл, и тем бы и ограничились мои суждения об авторе, не будь он семейной притчей во языцех.