Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой

Главное, что не нравится мне в наших проповедниках, — это то, что у них нет никаких четких и постоянных принципов в отношении нравственности. Свои идеи они черпают не из собственного сердца, а из того текста Священного писания, который служит им темой проповеди: сегодня они разумны и умеренны; назавтра сумасбродны и нетерпимы. Они произносят слова — и только; им нет дела до того, что слова эти противоречат друг другу, лишь бы были выполнены все три условия канонического построения проповеди. Я слышал одного проповедника, который заимствовал свои мысли из «Энциклопедии» и при этом метал громы против энциклопедистов.

Телескоп являет собой нравственное оружие, подрывающее основы всякого суеверия, изгоняющее призраки, что внушали страх людскому роду. Наш разум сильно расширился соразмерно тому бесконечному пространству, которое открыл он нашим глазам.

Монтескье где-то говорит, {323} что картины ада мы рисуем во всех подробностях, но когда речь заходит о вечном блаженстве, не знаешь, что и обещать достойным его людям. Подобная мысль — заблуждение сего выдающегося ума, который склонен был иной раз и ошибаться. Пусть каждый, кто способен чувствовать, призадумается о том, как много живых и тонких наслаждений дарит ему разум; насколько превосходят они те, коими обязан он чувственности. Да и самое наше тело — что такое оно без души? Как часто погружаемся мы в некую сладостную летаргию, предоставив возбужденному нашему воображению витать, где ему вздумается, принося нам разнообразные утонченные услады, столь непохожие на материальные удовольствия. Почему бы всемогущему Создателю не продлить, не углубить блаженное это состояние? Восторг, что наполняет душу человека добродетельного, размышляющего о возвышенном, не есть ли предчувствие тех радостей, что ожидают его, когда он беспрепятственно сможет созерцать все обширное мироздание в целом?

Кто-то вздумал высмеивать одного святого, {324} который говорил: «Пасись, агнец, брат мой, прыгайте от радости, рыбки, сестры мои». Святой этот стоил большего, нежели его собратья; он был истинным философом.

Если бы завтра перст Предвечного начертал на небе огненными письменами: «Смертные, преклонитесь перед богом вашим!», — кто не упал бы на колени, кто не преклонился бы перед ним? Так неужто же, безрассудный смертный, тебе надобно, чтобы при этом бог изъяснялся с тобой на французском, китайском или арабском языке? Что такое бесчисленные звезды, рассеянные в пространстве, как но священные письмена, внятные каждому и зримо возвещающие о боге, который обнаруживает себя в них.

Если юноша одержим какой-либо благородной идеей, пусть даже опасной или ложной, лучше не разубеждать его: оставьте его в покое, он исправится и без вас; желая помочь ему, вы рискуете убить его душу.

У древних поклонение божеству выражалось в празднествах, плясках и пирах, и во всем этом мало было исповедания веры, божество не было для них неким таинственным существом, мечущим молнии: оно являло им себя, оно удостаивало их своего общения. Они полагали, что лучше воздавать ему честь празднествами, нежели печалью и слезами. Законодатель, хорошо знакомый с сердцем человеческим, всегда будет вести его к добродетели дорогой радостей.

Это атеист должен доказывать, что понятие бога противоречит логике и существование его невозможно: представлять свои доводы надлежит тому, кто отрицает.

Когда мне говорят о тех китайских мандаринах, {325} которые, будучи атеистами, проповедовали высокие нравственные начала и целиком посвящали себя общественному благу, я не пытаюсь опровергать историю; но это представляется мне чем-то совершенно невероятным.

Ощущение присутствия — у всех и у каждого в отдельности — милосердного и щедрого бога возвышает для нас природу и наполняет все вокруг чем-то живым и одухотворенным; этого не в силах сделать лишенное надежды безверие.

«Я страшусь бога, — говорил некто, — а после бога страшусь лишь того, кто не страшится его».

Естественная религия — такая простая и чистая — говорит на языке, внятном всем народам; она понятна всякому чувствующему существу; она не окружена призраками и тайнами; она — вечно живая; неизгладимыми письменами запечатлена она в сердце каждого; велениям ее не угрожают ни перемены, претерпеваемые землей, ни ущерб, что наносит время, ни причуды, свойственные тем или иным вероучениям. Всякий добродетельный человек является ее священнослужителем. Она направлена против заблуждений и пороков. Вселенная — вот храм ее, Творец — единственное божество, коему возносятся молитвы. Это говорилось уже множество раз, {326} но полезно повторить. Да, единственная религия, в коей нуждается человек, — это нравственность; он религиозен, если разумен; он добродетелен, если приносит пользу другим. Заглядывая в глубины своего сердца, всякий человек узнает, что должен делать он для себя самого и что должен делать для других.