Катулл Мендес - Король-девственник

Ей было пятьдесят лет. Худая, костлявая, с прозрачно-восковым цветом кожи, гладким лбом без морщин, на который спускалось прядь седых волос, с проницательными и холодными, как сталь, черными глазами, с резко очерченным с горбинкой носом и длинным, острым подбородком, на котором выделялся характерно и твердо очерченный рот, с бледными, плотно сжатыми губами, которые едва-едва раскрывались даже при разговоре — она всегда одевалась в темное простое шерстяное платье с высоким воротничком, падавшее длинными прямыми складками; ее повелительная осанка, составлявшая явный контраст с простотой одежды, придавала ей вид какой-то мрачной служанки, которой все невольно повинуются.

Лишь только она вошла, как голоса птиц тотчас же смолкли, шелест древесных листьев прекратился, и ручеек остановил течение своих серебристых струй; неизвестно, сам ли король прервал эту волшебную фантасмагорию, или же она своим присутствием нарушила эти пустые затеи.

Теперь, под хрустальным сводом, разрисованным под цвет голубого неба, местами испещренного дымчатыми облаками, солнце оказалось огромным золотым шаром, свет которого уничтожился проскользнувшими лучами дневного солнца; листья искусственных деревьев были сделаны из зеленого шелка, и на них то, посредством механической пружины, очень неловко держались малиновка и снегирь, с плохо сложившимися крыльями; на полу, на светло-желтой шерстяной материи, на которой разбросаны были маленькая звездочки белых маргариток из батиста и сделанные из атласа ландыши — мгновенно остановилась на всем бегу ящерица, а на металлических стеблях как бы застыли в воздухе трепетавшие кузнечики. Словом, из всей сказочной декорации осталось нечто бесцветное, игрушечное.

Королева жестом остановила сына, который приподнялся, вероятно, для того; чтобы дать ей место возле себя, и сказала каким-то свистящим голосом, напоминавшим шелест ветра между листьями:

— Сиди, я буду говорить, стоя. Постараюсь сказать всё в немногих словах, выслушай меня внимательно. Твой дед, Фридрих I-й, принужден был отказаться от престола, потому только, что подчинил судьбу Тюрингии капризу любимой женщины; Иосиф II, мой муж и твой отец умер, быть может, потому, что не хотел следовать по начертанному ему мной пути; ты сам Фридрих II, молодой человек, более занятый своими грезами, чем управлением государства и задачами жизни, какой конец изберешь ты между изгнанием и смертью?

— Изгнание? Смерть? Не все ли равно, — отвечал король, снова ложась на звериные кожи. — Но кто же говорит об этом!

— Твоя мать, покинувшая свое уединение для того, чтобы предупредить тебя. Считаешь ли ты себя монархом земного царства или же повелителем какого-нибудь фантастического острова? Кажется, будто твоя голова украшена не тяжелой царской короной древних Палатинов, а дурацким колпаком, с бубенчиками какого-нибудь безумного принца. Берегись, дитя. Ты, ведь, управляешь судьбами людей. Твоя мечтательность мешает твоей деятельности. Берегись. Воля Тюрингии, провозглашенная кабинетом министров, может не допустить тебя покинуть трон; а я говорю тебе — я, которая все вижу и слышу издали — что под видимой апатией толпы таится революция, как скрывающееся под песками море, которое, хлынув внезапно, разрушает берега и подмывает скалы.

— Послушайте, — гордо воскликнул король, — если государственные депутаты не окажут мне уважения, я прогоню их одним жестом, а если мой народ возмутится против меня я явлюсь перед ним и разгоню эту свору… ударами копий, — присовокупил Фридрих, — так как я один из рыцарей двора Артура, или хоть игрушечным скипетром, так как меня считают безумцем.

— Есть некто, кого ты не победишь.

— Кто же это?

— Я.

— Ах! вы мой враг?

— Я сделаюсь твоим врагом. Я, которая бывши еще молоденькой девушкой, могла только презрительно улыбаться при известии, что отец моего мужа упал с высоты своего трона, так же, как падает пьяница со скамьи; я, сделавшись женщиной и любимой женой, не проронила слез о слабохарактерном муже, не способном управлять делами судьбы, я сумею столкнуть в пропасть своего сына, если он будет упорствовать или мешать ходу событий.

— Я знаю, что вы жестоки. Знаю и то, что ваше, скрытое от глаз, тайное могущество проявляется внезапно и захватывает собой все, подобно лаве вулкана, изливающейся из неожиданно открывшегося кратера. Но зачем же вы станете применять его к вашему сыну. Женщины, ведь, не могут царствовать в Тюрингии — и на губах его проскользнула, при этом, злая усмешка — и, кого же, после моего исчезновения, т. е., когда я сделаюсь простым человеком после того, как был королем, или трупом — после того, как был человеком — кого посадите вы на мое место? Не моего ли дядю, князя Макса, который, напившись шампанского в то время, как наши солдаты умирали на берегах Эльстера, расхаживал с пустым бокалом и полной бутылкой? Теперь же, на семьдесят втором году от рождения, этот старый ребенок разыгрывает роли маленьких пажей на своем театре Валлерзее, в сообществе с седой Сильвией, сделавшейся принцессой в Тюрингии, после того, как она была фигуранткой в Австрии. Или выбор ваш падет на моего брата, Вольфа? Он имеет привычку наряжаться архиепископом для того, чтобы иметь право купаться в пруду замка Сирен, и одеваться в одну сорочку для приема посланников. Или же предпочтете мне князя Христофора, скорее похожего на центавра, чем на человека, и даже имеющего больше сходства с лошадью, чем с центавром? На дворе, перед его дворцом, построен цирк, где его жена, бывшая наездница, скачет в газовом платье через бумажный кольца, в то время, как он, в костюме венгерца, хлещет кнутом по пустому пространству; самое большее удовольствие его со стоит в верховой езде на черной кобыле, во время грозы, и на белой — в снежную по году, а на следующий за этим день, он, войдя в церковь и спеша отправиться на охоту, кричит священнику: «Скорей, гоп! святой отец!» По истине, говорю со времен Теодора V-гo, имевшего пятьдесят фавориток и четыреста лакеев, который надевал жемчужные ожерелья на шею своих собак и железные ошейники на шеи своих любовниц, мы все немного помешанные из рода Альбертина Миттельсбаха, а из трех или четырех безумцев, имеющих некоторые права на царствование в Тюрингии, я все-таки могу считаться одним из менее сумасбродных, так как ограничиваюсь лишь невинной фантазией носить одежду героя иди бога и, когда не имею возможности слушать божественную музыку Ганса, то позволяю себе слушать музыкальные слова птиц, которых мне доставляет один нюрнбергский маг.