Катулл Мендес - Король-девственник

Не знаю, каким образом, но я стала богатой. По утрам брала свои румяны в тех ящиках, куда мне клали золото. Дни проходили в празднествах, при свете люстр, в громадных залах, где огромнейшие зеркала отражали в себе музыкантов и всю нарядную толпу гостей, преклонявшихся перед моею красотой. Я ездила по городу, откинувшись на шелковые подушки коляски, погруженная в свои мечты и едва успевая отвечать на многочисленные поклоны золотой молодежи и значительных лиц города в развевающихся султанах.

Любовник мой, вероятно, был каким-нибудь министром; по его приказанию, я румянила свои щеки. Тогда-то, поняв силу своей красоты, я, однажды, поддалась искушению гордости. У меня была толпа поэтов, которые воспевали меня, не смея понять моей натуры. Подлые души! Поэтому я написала поэму о себе; подобную той, в которой великие итальянские гении олицетворяли все величие первобытной красоты, а христианские художники изображали своих великанов обоих полов. За эту поэму книгопродавец попал в тюрьму. Но, оставшись верной самой себе, я изливала свои ласки на низшие класс людей, точно так же, как солнце разливает свои лучи равномерно на всех; выходя из дворца, я находила свой рай в толпе! Таким образом, когда мой обожатель погиб от удара шпаги одного джентльмена, я влюбилась, в Мадриде, во время боя быков, в Прима Спада.

Это был гордый малый, уже сидевший за что-то в тюрьме, откуда он убежал. Он бил меня, когда был пьян, а я ему подливала вина, находя его особенно красивым в гневе. Он собирался уехать из Мадрида, и я сказала ему:

— Возьми меня с собой.

Мы уехали вместе, в сопровождении его товарищей, молодых, сильных, грубых и красивых, как он. Одна, среди них, я переходила из города в город, бывала в цирках, где сидела в первом ряду, прислонившись грудью к барьеру, задыхающаяся, с жадно горевшими глазами. Эти укротители зверей очень любят женщин. Я была их любимицей и главной причиной их ссор.

Один из них убил из-за меня другого одним ударом по голове сзади, как он убил бы быка; а я, оскорбленная, битая и обожаемая, в тот же вечер пила вино полной чашей и перебывала во всех спальнях гостиницы!

Однажды, утром, тот, который увел меня с собой, вынес меня из комнаты на большую дорогу и, оттаскав за волосы, бросил в канаву. Когда я поднялась, с исцарапанным камнями горлом и щеками, чувствуя горький вкус во рту, вероятно, оставшийся от той зеленой травы, которую я кусала, находившаяся справа гостиница была пуста и молчалива. Тореро, должно быть, уехали, конечно, считая, меня мертвой. Мне не нравился тот путь, по которому они убежали, не нравилась также и эта постель из камней и трав, где меня покинули в беспамятстве и одну.

Правее возвышались высокие стены, черные и крепкие, а по ту сторону — красные, голубоватые и серые ступени, ведшие в башни, которые, как муравейник, темнились друг к другу в своей величавой неподвижности, и откуда, то там, то тут, неслись звуки колоколов.

Припоминаю: то была Пампелуна. Я шла в ту сторону.

Обеими руками придерживала я лохмотья моей изорванной одежды, из-под которой по дороге тянулись тесемки с жилета, прицепившиеся к ней во время борьбы. Меня окружал свежий утренний воздух, осыпавший меня каплями росы, которые тотчас же высыхали. Я шла в таком виде, стыдясь того, что меня увидят такой при ярких лучах солнца, нет, скорее гордясь своей наготой, как настоящая лилия!

На углу первой улицы, казавшейся мне тоже полевой дорогой, среди группы домиков, вдруг открылось окно, на которое облокотился молодой человек в одной сорочке, вдыхая утренний воздух; позади него я увидала изголовье кровати, со спущенным одеялом, Он взглянул на меня, удивленный, почти испуганный.

— О! сказал он, — куда вы идете?

Я отвечала:

— К тебе.

Тогда я узнала, что его зовут дон Телло.

Пампелуна, или иной, какой город, мне было все равно. Морские животные, ведь, не заботятся о названии океанов, в которых живут, лишь бы были там волны; так и для меня всякое место было хорошо, лишь была бы толпа.

Я купила потом этот домик; бедный дон Телло, ради меня, разбил свой тирлир, подаренный ему матерью, который был наполнен реалами; и я развесила по стенам его яркие лоскутки, потому что принадлежу к породе хищных животных, которых привлекает красный цвет.

Город ужаснулся. Сначала, стали перешептываться и бросать на меня косые взгляды. Потом, молодежь указывала на меня пальцем, рассказывая обо мне на ухо друг другу разные пасквили; затем, под моим пристальным взглядом, двусмысленные жесты и улыбки сменились всеобщим равнодушием, в котором проглядывала зависть, с примесью страха. Я подходила к ним, дерзко улыбаясь и как бы говоря: „Ну?“ Однажды, по неосторожности, я поцеловала дона Телло, при всей публике, что должно было означать: „Смогите — вот!“ Даже самые дерзкие смутились, а я ушла, долго еще преследуемая свистками толпы.