Франсуаза Саган - Поводок

Как? Из-за кого? Вопреки чему? Даже теперь, хотя я стал еще эгоистичнее, трусливее да и безразличнее к собственной судьбе, плохо это помню. Но сначала-то, сначала... как я мог отказаться от своей жизни, своих взглядов, безропотно подчиниться судьбе, ни разу даже не побунтовать, без малейшего конфликта? Действовала ли она медленно, решительно, как настоящий тактик, или, от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: «Хватит!» – или хотя бы пробормотал уловки ради где-нибудь на лестничной клетке, что более сообразно моему характеру: «Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай, дорогая».

И вправду, к своему ужасу, я не мог припомнить ни одного настоящего спора, ни одного скандала с криками, яростными обвинениями и ни одного разрыва, ну хоть бы дня на три! Мне так и не припомнилось ни одной вспышки ненависти, которые проходят пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она о чем-то плакала, я ее за что-то отчитывал – кажется, еще на первых порах, раз в три месяца. Потом и до недавнего времени – ничего. Ни слез, ни бурь у Лоранс не наблюдалось, хотя она, как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь еще и опасна. Так, где же мои литании? «Опасна, но не азартна; беспокойна, но не порывиста...» Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным. Захлопнул тетрадку и машинально положил ее в карман: сработал давно приобретенный рефлекс – ничего не бросать на виду. Да нет же. Лоранс непременно должна на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в настоящего мужчину. Я усмехнулся: с тех пор как я разразился этими вымороченными литаниями, записал их, мои мысли перемалывались в готовые сентенции... Больше я не восклицал про себя раздраженно и кратко: «О-ля-ля! Вот мерзавка, черт возьми! Мерзавка!» Вместо этого начинал выговаривать резкий голос, прорезавшийся позавчера: «Эта дорогуша Лоранс – тварь последняя. Давно с ней пора развязаться, да поскорее, мой милый». Да-да... «мой милый»! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал, что вместо того, чтобы сочинять сонаты или трио, я должен был писать книги... Дорогой Кориолан! Не только это «вместо того, чтобы», но и все это высказывание в целом говорит лишь о дружеском отношении ко мне Кориолана – слепом и необъективном. Мне, наверно, надо было жениться на очаровательной блондиночке, легкомысленной, уживчивой, пусть и без гроша в кармане. Я представлял себя в двухкомнатной квартирке с орущими детьми и увядающей женой – такого ли я себе хотел? Но лучше ли было еще молодому человеку, с иголочки одетому, без единой морщины на лбу – ни забот, ни усталости, которого связала и заточила в ловушке – прекрасных апартаментах – истеричная и глупая женщина? Выглядел бы я мужественнее, если бы надрывался на каком-нибудь заводе? Был бы этим более горд? В лучшем случае моей гордости пришлось бы довольствоваться преподаванием игры на фортепиано соплякам из неразличимо жутких кварталов, а дома – выжатой, как лимон, женой – и это все? Не знаю... не уверен. Мое честолюбие здесь бы не ужилось – я бы и не поселил его там – не стал бы тратить ни средств, ни усилий. Оно на месте, лишь когда я счастлив, и только! Легко сказать, труднее принять. Но и себя самого я принимал лишь счастливым!

Сегодня мне грустно, и снова обиды и унижения зашевелились в сердце. Как и всем, избегающим потрясений, как всем дезертирам чувств, мне было достаточно крохотной ранки, чтобы получить инфекцию. Что бы я там ни решил, чего бы ни намудрил в своей жизни, прежде всего и как можно быстрее я должен промыть эту ранку, и не важно – обманами, низостью или величием. Должен выбросить из памяти все дурное о недавнем и даже о сегодняшнем дне, чтобы снова обрести ну если не само счастье, то хотя бы тягу к нему, его вкус; без этого я долго еще не смогу даже и думать о нем – моем счастье, не добавляя тут же: «постыдное».

Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все так же по подсобному коридору – никогда еще я не пользовался им так часто – добрался прямо до студии. До сих пор мои маршруты автоматически пролегали через гостиную Лоранс, ее будуар, спальню, нервные и эмоциональные узлы дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со встроенными стенными шкафами, за которыми тянулись бельевая комната, пустынная кухня; потом коридор выходил в крохотный холл, прозванный «кабинетом Одиль», а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого чулана на черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я страшно сожалею, потому что мое заточение – вопрос лишь времени. Но я испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать каких-либо неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), – не неудобство мужа, избегающего встреч с женой, сентиментальное и мучительное, – скорее, так молодой человек увиливает от своей мамаши. Матушка у меня была очень доброй, может быть, немного церемонной, но ее и сравнивать зазорно с такой матерью, как Лоранс: даже если жена меня и любила, так все равно с помощью ее воспитательных мер я мог бы стать лишь садистом и(или) импотентом.