Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Бабочка оставалась неуловимой.

— Признайся, что ты проиграла, — сказал Джорджио. — Я, может быть, помилую тебя.

— Ни за что!

— Признайся, что проиграла.

— Нет. Горе и тебе и бабочке, если я ее поймаю!

И она возобновила свои преследования с трепетным упорством.

— Вот она и улетела! — закричал Джорджио, потеряв из виду легкокрылую поклонницу огня. — Она улетела!

Ипполита не на шутку взволновалась. Игра возбуждала ее. Она вскочила на стул и обвела кругом глазами, отыскивая беглянку.

— Здесь! Здесь! — воскликнула она с торжеством. — Вот, здесь, на стене. Видишь?

Возвысив голос, она сейчас же пожалела о том, боясь спугнуть насекомое.

— Не двигайся, — шепнула она, спрыгивая со стула и повернувшись к возлюбленному. Бабочка сидела неподвижно на освещенной стене подобно маленькому черному пятнышку. С бесконечной осторожностью подкрадывалась к ней Ипполита, и ее прелестная гибкая фигура мелькала тенью по белой стене. Внезапно рука ее поднялась, накрыла мотылька и зажала его ладонью.

— Я поймала ее! Я ее держу!

С детской радостью торжествовала она победу.

— Как же наказать тебя? Я посажу бабочку тебе за воротник. Ты теперь тоже в моей власти.

И она делала вид, что хочет привести в исполнение свою угрозу, как в тот день, когда они бежали по холму.

Джорджио смеялся, покоренный этим неудержимым весельем, будившим в нем юношеские инстинкты.

Он сказал:

— А теперь садись и принимайся за свои фрукты.

— Подожди! Подожди!

— Что ты хочешь делать?

— Подожди.

Она вынула булавку, придерживавшую цветок в ее волосах, и взяла ее в рог. Потом тихонько приоткрыла руку, схватила бабочку за крылья и приготовилась проткнуть ее.

— Как ты жестока! — произнес Джорджио. — Как ты жестока.

Она улыбнулась, погруженная в свое занятие, между тем как маленькая пленница билась в ее руках помятыми крылышками.

— Как ты жестока! — повторил Джорджио более тихим, но серьезным голосом, заметив на лице Ипполиты смешанное выражение удовольствия и отвращения, словно ей было приятно искусственно испытывать и возбуждать свою чувствительность.

Джорджио вспомнил, как часто она проявляла эту болезненную наклонность к самовозбуждению. Никогда непосредственное чувство не подчиняло себе ее сердце: ни перед слезами и кровью богомольцев у храма, ни перед умирающим ребенком. Он представлял ее себе ускоряющей шаги, чтобы присоединиться к толпе любопытных у парапета на Пинчио, разглядывающей следы, оставшиеся на мостовой после самоубийцы. «Жестокость таится на дне ее любви, — подумал он. — В ней живет какая-то разрушительная сила, особенно ярко дающая себя чувствовать в те минуты, когда она осыпает меня пылкими ласками». И перед ним возник страшный — подобный Горгоне — образ этой женщины в моменты страсти, он видел ее такой, какой она часто являлась ему — с полузакрытыми глазами в судорогах сладострастия или в недвижимости истомы.

— Посмотри, — сказала Ипполита, указывая на пронзенную бабочку, слабо трепетавшую крылышками. — Посмотри, как светятся ее глаза.

И она вертела ее во все стороны около света, словно любуясь переливами драгоценного камня. И прибавила:

— Прекрасное украшение!

Гибким движением она приколола бабочку в свои волосы. Потом произнесла, глядя в глаза Джорджио:

— А ты только и знаешь, что думать, думать, думать. Ну о чем ты думаешь? Прежде, по крайней мере, ты говорил, даже, пожалуй, больше, чем надо. Теперь ты сделался молчаливым, и у тебя таинственный вид заговорщика. Имеешь ты что-нибудь против меня? Говори, даже если это может причинить мне боль.

Внезапно изменившийся тон ее голоса выражал нетерпение и упрек. Сегодня снова — она это замечала — возлюбленный оставался рассуждающим и одиноким зрителем, внимательным и, может быть, враждебно настроенным наблюдателем.

— Да говори же. Лучше злобные слова прежних дней нежели это загадочное молчание. Что с тобой? Тебе не нравится здесь? Ты несчастлив? Тебя утомляет мое постоянное присутствие? Ты разочаровался во мне?

Захваченный врасплох, Джорджио рассердился, но сдержал себя и даже постарался улыбнуться.

— К чему все эти странные вопросы, — произнес он спокойно. — Тебе не нравится, что я думаю. Как всегда, я думаю о тебе или о том, что тебя касается.

И он прибавил быстро с нежной улыбкой, испугавшись, что она подметит иронию в его словах:

— Ты наполняешь мои мысли. Когда я возле тебя, то моя внутренняя жизнь так полна, что даже звук моего голоса становится для меня неприятен, мешает мне.