Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы

О, эта жизнь! Какой безумный ужас внушает она мне! Я с тобой, неизъяснимое счастье наполняет меня, счастье, порой от одного лишь твоего присутствия, я ласкаю тебя, говорю с тобой, слушаю твой голос, я отдаюсь тебе всецело. И вдруг проносится леденящая мысль: что, если невольно я вызвал в твоем воспоминании призрак уже испытанного тобой чувства, грустный призрак минувших дней?

Никогда не смогу передать я тебе, как я страдаю. И восторг воображаемого полного слияния с тобой внезапно исчезает. Ты как бы отдаляешься, становишься неуловимой и недоступной для меня. И я остаюсь наедине с моим ужасным одиночеством. Десять, двадцать месяцев близости перестают существовать. Ты кажешься мне такой же чужой, как раньше, когда ты еще не любила меня. И я обрываю свои ласки, замыкаюсь в себе, избегаю всякого внешнего соприкосновения из страха, чтобы это соприкосновение не подняло со дна твоей души темных чувств, заложенных неумолимой жизнью. И тогда надвигается на нас долгое, томительное молчание, жестоко и бесполезно истощающее все силы сердца. Я спрашиваю тебя: о чем ты думаешь? И ты отвечаешь мне: о чем ты думаешь? Твои мысли закрыты для меня, а мои — для тебя. С каждой минутой расстояние между нами растет и принимает размеры пропасти.

Ипполита сказала:

— Я не испытываю ничего подобного. Я забываю все. Быть может, я больше люблю.

Это предполагаемое превосходство снова оскорбило страдающую душу Джорджио.

— Ты слишком много размышляешь, — продолжала она. — Ты слишком дорожишь своими мыслями. Даже я, быть может, менее дорога тебе, чем твои мысли, потому что они вечно меняются, вечно обновляются, тогда как я ничего нового уже дать тебе не могу. В первое время твоей любви в тебе было меньше размышлений и больше порыва. Тогда еще горечь не отравила тебя, ты был щедрее на поцелуи, чем на слова. Если, как ты говоришь, слова несовершенное средство выражения — не надо ими злоупотреблять. А ты злоупотребляешь ими и порой жестоко.

Потом, после минутного молчания, поддаваясь в свою очередь искушению слова и уступая желанию высказаться, она прибавила:

— Анатомировать можно лишь трупы.

Но не успела она это произнести, как уже раскаялась. Фраза показалась ей грубой, мало женственной, чересчур язвительной. Она пожалела, что не выдержала тона нежности и снисхождения, успевшего тронуть ее друга. Еще раз она изменила своему решению быть для него самой терпеливой и кроткой сестрой милосердия.

— Видишь, — сказала она извиняющимся тоном, — ты меня портишь.

Джорджио едва улыбнулся. Оба понимали, что в этой ссоре все удары падали на их любовь.

Карету прелата провезли обратно тихой рысцой две вороные лошади с длинными хвостами. В воздухе, все более и более мертвенном от сумеречного тумана, деревья казались призраками. Фиолетово-свинцовые тучи заволакивали вершины Палатина и Ватикана. Полоса света, желтая, как шафран, прямая, как лезвие шпаги, прорезала мост Марио за остроконечными верхушками кипарисов.

Джорджио думал:

«Любит ли она еще меня? Почему она так легко раздражается? Быть может, от сознания, что я говорю правду или то, что скоро станет правдой. Раздражительность — один из симптомов… Но разве в глубине моей души не кипит так же постоянное глухое раздражение? Я знаю, что для меня служит причиной. Я ревную. К кому? К чему? Ко всему. Ко всем предметам, отражающимся в ее глазах».

Он взглянул на Ипполиту. «Как она прекрасна сегодня… Бледна… Мне доставило бы радость видеть ее всегда печальной, всегда измученной. Когда ее лицо покрывается румянцем, мне кажется, что она перестает быть сама собой. Когда она смеется, я не могу избавиться от смутного недовольства, чуть ли не гнева на нее за этот смех. Положим, не всегда…»

Его мысли сливались с тенью сумерек. Он мимоходом отметил гармонию между надвигающимся вечером и возлюбленной — какое-то тайное общение, и это доставило ему удовольствие.

По бледному смуглому лицу Ипполиты мелькала легкая фиолетовая тень, а ленточка бледно-желтого цвета на ее шее подчеркивала два темных родимых пятнышка.

«Она прекрасна. Всегда ее лицо имеет глубокое, страстное, значительное выражение. В этом — тайна ее очарования. Никогда красота ее не утомляет меня, навевает вечно новые грезы. В чем состоит ее красота? Не знаю. Собственно, она не красавица. Иногда при взгляде на нее меня охватывает тяжелое чувство разочарования — это бывает тогда, когда исчезает одухотворенность с ее лица. Но у нее бесспорно — три божественных элемента красоты: лоб, глаза и губы… Да, божественных!»