Джон Гарднер - Грендель

Когда он закончил, в зале наступила гробовая тишина. Я тоже молчал, плотно прижавшись ухом к бревенчатой стене. Даже мне — невероятно — его песнь показалась исполненной истины и красоты. Затем поднялся страшный шум: общий выдох перерос в гул голосов и завершился воем, хлопками и топотом людей, опьяненных искусством. Они были готовы во имя Хродгара переплыть океаны, достичь самых далеких звезд, разыскать самые глубокие подземные реки! .Мужчины плакали, как дети; дети сидели оцепенев. Безумие не утихало — оно пылало ужаснее и ярче любого огня.

Наверное, лишь один человек во всем королевстве впал в уныние: человек, который пел при дворе Хродгара до того, как слепой арфист показал свое умение. Бывший певец уполз в темноту, не замеченный остальными. Он ускользнул через поля и леса, держа свой драгоценный инструмент под мышкой, — искать места при дворе какого-нибудь грабителя помельче. Я тоже уполз, голова у меня кружилась от звенящих фраз,величественных, сверкающих, и все они — невероятно — были ложью.

Кто он? Этот человек изменил мир, вытащил толстые переплетенные корни прошлого и пересоздал его, и в памяти всех, кто знал правду, прошлое стало его рассказом — и для меня тоже.

Словно в бреду, наполовину обезумевший, я шел через торфяники. Я знал правду. Была поздняя весна. Каждая овца или коза принесла по паре близнецов. Один человек говорил: «Я отберу их золото и сожгу их дворец!» А другой подзуживал: «Давай прямо сейчас!»

Я не забыл суматошных людей, дерущихся друг с другом, пока кровь не обагрит снег, скулящих от зимнего холода, не забыл пронзительные крики горящих людей и животных, исхлестанных волов в болоте, разбросанные на поле битвы и изодранные волками трупы, стервятников, разжиревших от крови. Но я также помнил, словно это действительно произошло, великого Скильда, от королевства которого тоже не осталось и следа, и его дальновидного сына, от еще большего королевства которого тоже не осталось и следа. И звезды кружили над моей головой, обещая Хродгару необъятную власть и вселенский мир. Низины, очищенные топорами от деревьев, серебрились в лунном свете, и желтые огни крестьянских хижин напоминали самоцветы, сверкающие на королевском плаще цвета воронова крыла. Я был столь переполнен печалью и нежностью, что не нашел в себе силы поймать свинью!

Так я бежал — нелепое мохнатое создание, раздираемое поэзией, — еле передвигая ноги, скуля, проливая потоки слез, — бежал через мир, как зверь с двумя головами, как полуягненок-полукозленок за хвостом недоумевающей и равнодушной овцы, — и я скрежетал зубами и сжимал руками голову, будто пытался соединить половинки треснувшего черепа — и не мог.

Когда-то был Скильд, который правил Данами; и был другой человек, который правил после него, — это было правдой. А остальное?

На вершине утеса я повернулся и глянул вниз, и я увидел все огни королевства Хродгара и огни других королевств, которые скоро будут принадлежать ему, и, чтобы стряхнуть наваждение поэзии, я глубоко вдохнул ветер и закричал. Звук — неистовый и яростный — долетел до края света и через секунду вернулся обратно — резкий и грубый по сравнению с запомнившимися божественными вздохами арфы, словно визг тысячи замученных крыс: нет!

Я зажал ладонями уши, вытянул губы и заревел вновь: удар истины, спазм веселья перед концом света. Затем на четвереньках, с бьющимся сердцем я помчался к дымному озеру.

Теперь он поет, играя на большой арфе, тревожит струны сердца и бередит — воспоминания. О богатейшем короле, чью душу омрачили раскиданные кости танов. К концу дня костер догорает, и черный столб дыма сменяется белой струйкой. Они знают: это не последний погребальный костер в году — и все же не сдаются. Солнце пятится, как рак, покидая мир; дни становятся короче, а ночи — длиннее, темнее и опаснее. Я улыбаюсь и, досадуя на сгущающиеся сумерки, пожираю ненасытным взором чудеснейший чертог.

Его гордость. Светоч королевств. Оленья палата.

Сказитель остается здесь, хотя теперь он мог бы петь при дворах других великих королей. Он горд своим творением. Силой своих песен он возвел этот дворец: обычными словами создал его мо(ра)(ги)льное величие. Высокий и серьезный юноша взирает на Сказителя; двенадцать лет прошло с той ночи, когда он впервые прокрался сюда вслед за своим незрячим учителем. Душещипательный певец — ему неведомо другое искусство, кроме трагедии. И этим он обязан исключительно мне.