Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Они крепко пожали друг другу руки.

— Я пройду в палаццо Вендрамен, узнаю, нет ли чего нового, — сказал Глауро.

Эти слова напомнили им великое страдающее сердце, тяжелое тело героя на их руках, переход с этой страшной ношей…

— Он победил, он может умереть, — произнес Стелио.

Стелио быстро вошел к Фоскарине. Возбуждение его ума изменяло в его глазах окружающую обстановку. Передняя, освещенная небольшим фонарем, показалась ему бесконечной. Верхняя часть гондолы, лежащая на полу, взволновала его словно встреча с гробом.

— Ах, Стелио! — воскликнула при его появлении актриса, стремительно бросаясь к нему со всем жаром своего желания, истомленного ожиданием. — Наконец-то!

Она резко остановилась перед ним, не касаясь его. Подавляемый ею порыв заставил ее заметно затрепетать всем телом, с ног до головы, и голос ее делался хриплым. Она была подобна внезапно затихшему ветру.

«Кто тебя отнял у меня», — подумала Фоскарина с сердцем, терзаемым сомнениями. Она вдруг почувствовала нечто, ставшее между ней и возлюбленным, она открыла в его глазах что-то далекое и чуждое.

Но Стелио видел ее прекрасной в тот момент, когда она бросилась к нему из темноты, одушевленная страстью, несколько напоминающей бурю в лагунах. Крик… жест… порыв… внезапная сдержанность… трепет мускулов под одеждой… лицо, угасшее вдруг, подобно огню, обратившемуся в пепел… взгляд, скрестившийся с его взглядом, как острая сталь… дыхание, волновавшее ее уста, как внутреннее пламя волнует поверхность земли, — весь образ ее был полон трогательной силой жизненности, которая могла сравниться разве лишь с энергией Природы, кипящей под давлением космических сил. Поэт узнавал в ней служительницу Диониса, артистку, способную воспринимать гармонию искусства и сливаться с образами поэзии. И так как он видел ее постоянно изменчивой, подобно морской волне, то ему показалась слишком маловыразительной маска слепой, за которой он хотел скрыть ее лицо и слишком узким показался ему трагический замысел ее скорбного пути и слишком ограниченным круг чувств, начертанный для нее в его будущей драме, лишком низменной показалась созданная им душа, которую она должна была воплотить. Ах, как выразить все то, что дрожит, плачет, надеется, безумствует в жизни? Его внезапно охватил панический страх, разрушительный ужас. Что может значить одно его ничтожное произведение в беспредельности жизни. Эсхил создал свыше 100 трагедий. Софокл — еще больше. Они построили целый мир из гигантских камней, нагроможденных их титаническими руками. Труд их был обширен, как история сотворения мира. Действующие лица Эсхила точно согреты небесным огнем, озарены сиянием звезд, увлажнены плодоносной росой. Фигура Эдипа кажется отражением солнечного мифа, фигура Прометея кажется созданием примитивного орудия, которым пастух Ариа добывал огонь на холмах азиатской земли. Дух земли работал вместе с творцами.

— Обними меня, обними… и не спрашивай ни о чем и позволь мне молчать, — умолял он, не будучи в силах подавить свое волнение, собрать свои расстроенные мысли.

Фоскарина не знала что думать, и ее сердце забилось тревогой:

— Почему? Что ты сделал?

— Я страдаю!

— Отчего?

— От сомнений, от сомнений — тебе самой знакомо это страдание.

Она обняла его, и он почувствовал, какие подозрения волновали ее.

— Ты мой? Ты все еще мой? — спросила она чуть слышно, прижав губы к плечу Стелио.

— Да, твой навеки!

Невыносимый страх волновал эту женщину всякий раз, когда он уходил от нее, и всякий раз, когда он возвращался к ней! Уходя, не стремится ли он к неизвестной возлюбленной? По возвращении не скажет ли он ей последнее «прости»?

Она сжала его в своих объятиях с обожанием любовницы, сестры, матери, с самой великой любовью, какая только может существовать на земле.

— Скажи, что я могу, что могу я сделать для тебя? Скажи!

В ней жило постоянное стремление жертвовать собой, служить, повиноваться приказаниям, хотя бы они вели ее к гибели, в борьбе за какой-нибудь дар для него.

— Что могу я сделать для тебя?

Он слабо улыбался, охваченный утомлением.

— Чего хочешь ты? О! Я знаю, чего ты хочешь.

Он улыбался, очарованный лаской этого нежного голоса, прикосновением этих любящих рук.

— Ты хочешь иметь все. Не правда ли?

Он улыбался с грустью, как улыбается больной ребенок при рассказах о недоступных ему прекрасных игрушках.

— Ах, если бы я могла! Но никто в мире не может дать тебе ничего ценного, друг мой. У твоей поэзии, у твоей музыки — только у них можешь ты искать «всего». Мне вспоминаются первые слова одной оды: «Я был Паном!»